Страница 16 из 32
— А вам не приходило в голову тогда, первого марта, попробовать установить связь с какой-либо радиостанцией и узнать, что произошло?
— Видите ли, хозяин, — после короткого раздумья сказал капитан, — ближайшие радиостанции находились, вероятно, в запретной зоне. И было бы скверно, если бы они засекли нас. Хотя, по нашим расчетам, до границы зоны оставалось еще не менее двух десятков миль, но мало ли что могло случиться? Рыбакам лучше не связываться с такими делами.
— Может быть, вы и правы… Да, может быть, и правы. И все-таки… — Нарикава с сомнением покачал головой и замолк.
— Самое главное, конечно, — изображая на своем лице почтительную улыбку, поспешно сказал сэндо: — мы не хотели подвести хозяина. Ведь и без того «Счастливый Дракон» принес вам много убытков, Нарикава-сан, не правда ли?
Тот помолчал, затем вздохнул и веско заметил:
— Убытки мне в этот сезон принес не только «Счастливый Дракон». Ни одна из моих шхун не добыла и половины того, что добыто в прошлом году. Но все же шестую часть улова не привозил никто, кроме вас.
Он задумался, рассеянно вертя в пальцах длинный бамбуковый мундштук.
— Конечно, то, что вы видели и пережили, в известном смысле оправдывает вас. Но вы понимаете, что, не будь у вас этих черных пятен на лице и на руках… и этих болячек, конечно, я бы завтра же заставил вас готовиться к новому плаванию. Ведь вы не оправдали даже расходов на рейс.
— Осмелюсь спросить, — сказал сэндо: — вы будете вычитать из заработка команды то, что они забрали в кредит?
— Не знаю… Подумаю, — ответил Нарикава. Он налил себе сакэ, отхлебнул и поморщился: — Остыло… Не знаю. Смотря по тому, какую цену будут давать в этом году за тунца. Возможно, мне еще удастся выйти из этой истории без больших убытков. Тунец, по-моему, неплохой.
— Очень хороший тунец, Нарикава-сан, — подхватил сэндо.
— Но что дадут за него, вот вопрос. Нарикава налил себе еще чашку сакэ и протянул бутылку капитану.
— Мне не хотелось бы выговаривать тебе, но, как мне кажется, во всем, что произошло, чувствуется какая-то нерадивость с твоей стороны, Тотими. Да и с вашей, капитан.
Капитан и сэндо склонили головы, смиренно принимая упрек и готовясь к самому худшему. Но в этот момент Кубосава захрипел, словно задыхаясь, запрокинул голову и упал навзничь. Глаза его были закрыты, в сером лице ни кровинки, в углах черных губ выступила пена. Все вскочили. Нарикава торопливо отодвинул столик и крикнул жене, чтобы принесли холодной воды.
— Нужно скорее позвать доктора, — проговорил капитан, стоя на коленях возле радиста. — И сообщить родным. Я никак не могу нащупать у него пульса…
Пока Нарикава отдавал служанке распоряжения, капитан с помощью сэндо перенес Кубосава на веранду и уложил на циновку. Больному разжали зубы и влили в рот несколько ложек воды. Он закашлялся, сморщился и открыл тусклые глаза. Губы его шевельнулись, и склонившийся над ним Одабэ разобрал:
— …Плохо… передайте Ацуко… Нарикава-сан сказал, нахмурившись:
— Вам всем необходимо немедленно обратиться к врачу.
Часть 3.
Пепел смерти
Доктор Митоя
Директор госпиталя Токийского университета доктор Митоя не любил и боялся американцев. Не то чтобы им владели предрассудки расового свойства, которые могли бы возбуждать его ненависть против всего, что приходит на Японские острова извне. Нет, для этого он был вполне современным человеком и в высшей степени пренебрежительно отзывался о тех исторических деятелях своей страны, которые веками упрямо ограждали Японию от всего иноземного. Он искренне считал их основными виновниками бедствий, обрушившихся на Страну Восходящего Солнца в течение последних полутора десятков лет.
Правда, были и в его жизни случаи, когда приходилось высказывать националистические и даже шовинистические взгляды. Но подобные его высказывания относились к тому времени начала 40-х годов, когда в стране безраздельно господствовали военные бюрократы и оголтелые фанатики и когда требовалось непременное изъявление верноподданнических чувств.
Теперь он вспоминал об этих годах с томительным стыдом. «Ничего не поделаешь, — вздыхал Митоя, стараясь оправдаться перед самим собой. — Тоталитарное государство рвалось к мировому господству, и, казалось, само небо готово было покарать тех, кто вздумает противиться этому безумному маршу. Правительство никому — ни ученому, ни крестьянину — не позволяло оставаться в стороне от своей авантюры, словно стремилось связать весь народ круговой порукой». И он, Митоя, был всего лишь жертвой этого трудного периода.
Во всяком случае, Митоя были чужды бредовые идеи превосходства расы Ямато над остальным человечеством, и над американцами, в частности. Его отвращение к американцам имело источником совсем иные соображения. Если бы кому-нибудь удалось вызвать Митоя на откровенность, доктор, вероятно, рассказал бы о двух случаях из своей жизни,
Первый произошел в те годы, когда Митоя учился в одном из известных университетов в США. Однажды какой-то весьма посредственный студент и выдающийся член фашиствующего «Американского легиона», нисколько не стесняясь присутствием Митоя, громогласно сказал: «Эта талантливая макака до подлости вежлива, а подла она в меру своей талантливости». Все, кто слышал это, даже те, кого он считал добрыми товарищами, расхохотались. Его самолюбие, самолюбие японца, было уязвлено, хотя он и убеждал себя, что остальные студенты американцы отнюдь не заодно с этим завистливым подлецом.
Другой случай относится к событиям, имевшим место в сентябре 1945 года.. Только что на борту линкора «Миссури» был подписан акт о капитуляции Японии. Доктор Митоя стоял у окна госпиталя и с ужасом и болью смотрел, как происходит нечто совсем невероятное: американские войска на улицах Токио! По городу проходили части 1-й кавалерийской дивизии. «Джипы» и танки, облепленные здоровенными солдатами в касках набекрень, с ревом и грохотом катились бесконечным потоком. И вдруг один из танков, неуклюже развернувшись на повороте, сбил пустой цветочный киоск. Бешеный хохот, свист, улюлюканье заглушили лязг металла. Доктор Митоя поспешно отодвинулся от окна. Теперь в его сердце рядом с неприязнью прочно поселился страх. Чудовищные, беспощадные бомбардировки — это война, это можно понять, а вот сбить железной махиной маленький, никому не мешавший киоск и дико веселиться по этому поводу…
И теперь, восемнадцатого марта 1954 года, он растерялся, увидев в своем кабинете сухощавого седого янки с усталым лицом, в куртке защитного цвета, заправленной в военные брюки. Когда же он, приглядевшись, узнал гостя, его растерянность и досада только увеличились. Впрочем, он сразу овладел собой. Навстречу американцу из-за широкого стола не спеша поднялся совершенно лысый маленький спокойный японец в европейском костюме. Гладкое лицо, обтянутое пергаментной кожей, ничего не выражало, а черные глаза за толстыми стеклами черепаховых очков разглядывали гостя с равнодушным недоумением.
— Позвольте представиться, — сказал американец. — Нортон, начальник Хиросимского отделения АВСС.
Доктор Митоя поклонился учтиво и прижал руку. к левому боку.
— Я уже имел удовольствие встречаться с вами, мистер Нортон, — сказал он. — Кажется, это было два года назад. Мы виделись у нашего министра здравоохранения господина Хасимото. Садитесь, пожалуйста.
Директор госпиталя прекрасно говорил по-английски, и только иногда мягкое «р», проскальзывавшее вместо непривычного для японца «л», выдавало, что этот язык не является его родным.
Нортон погрузился в кресло напротив Митоя и вытянул ноги. Митоя опустился на стул, пододвинул через стол гостю сифон и небольшой лакированный ящик: