Ночной звонок

— И нигде не работаете?

— Почему? Работаем! Вон Валерка, — кивок в сторону длинноволосого, — на стеклозаводе, а Костя, — кивок в сторону Хлынова-младшего, — киномехаником в клубе. А мы — кто где!

Рябиков промолчал, а Потехин вдруг сказал горячо, задыхаясь, вскипели в нем слова:

— Да разве можно так! — он потряс головой с болью и отвращением. — Вы подойдите к зеркалу да посмотрите на себя. Неужели и после этого пить будете?! Опухли глаза, морды зеленые, зубы, как у волков, скалятся — так и кажется, что броситесь сейчас кусаться… Черт вас возьми, вы хоть немножко думаете о себе? О своей будущей жизни?.. Кому вы будете нужны… Да за вас ни одна девушка замуж не пойдет!

С минуту застолица растерянно молчала, а потом сразу двое сказали в голос:

— А вы кто такие?

— …На наш век баб и девок хватит!

Рябиков видел, что сейчас говорить с ними бесполезно.

— Пошли, — кивнул Потехину.

Они вышли — и услыхали за собой шаги. Их догоняли двое — сыновья Хлыновой.

— Мне в кинотеатр надо… — угрюмо сказал младший — черноволосый, скуластый, в желтой рубахе с засученными рукавами, расстегнутой до пупа.

— И я пойду, — проговорил старший.

— А как же те? — Потехин показал на дверь.

— Пусть сидят, — пожал плечами Хлынов-младший. Он напряг шею, резко, пронзительно свистнул — и бегом направился к улице.

Старший переминался с ноги на ногу.

— Может, посидим, потолкуем? — предложил Рябиков.

Парень кивнул. Сели за столик, врытый в землю.

— Тебя Валерий звать? Валерий, как же получается… ты постарше. И мать бы удерживал, и брата — а ты сам.

Парень поник головой. Помолчал.

— Почти с детства мы так, — наконец сказал он. — Батька пил. Мать. Они ведь сидели оба. Батька и сейчас там.

Рябиков и Потехин переглянулись.

— У него что же… срок большой? — спросил Рябиков.

— Да один срок он уже отсидел. Ничего. И пил мало. А потом поехал в Калинин… и там попал.

— Натворил что?

— Ехал в трамвае с папироской в зубах. Ну, кондукторша прицепилась. А он у нас заводной. Она кричит — а он курит. Потом и сам заорал, да еще хуже — взял да окурок ей в сумку с деньгами… Моча в голову ударила. А тут милиция, сняли его — три года получил… Мать еще сильней запила.

Глаза у парня были осмысленно трезвые.

— А ты что, не пил с ними сегодня? — неожиданно для себя спросил Рябиков.

— Не хотелось что-то, — парень покраснел.

Он проводил их до калитки и расстался не сразу, как будто порываясь сказать что-то еще или просто немного пройти рядом.

Когда отошли от забора подальше, Рябиков сказал:

— А парень-то, кажется, хороший, — и рассказал о случае на базаре.

— Нужно бы с ним еще поговорить, — Потехин оглянулся, быстро прихватил двумя пальцами свою бородку.

3

Поля Овчинникова, перебирая концы малинового с белым платочка, сидела перед Рябиковым. Он смотрел на нее — и видел, как подрагивают руки, подрагивают ресницы, а тело сковано болью или страхом — не за себя.

— Нет… не верю я никому, что мог он Павла утопить… Жутко и слышать мне. Огрубел сердцем — это да, а утопить не мог. Умер бы сам Павел — не пожалел бы ни минуты. И не пожалел, когда случилось это. Или в себе и дрогнуло что?.. Не знаю. А ведь как не дрогнуть? Родной же человек! Но ничем не выдал, если и было что. Дом продал сразу после похорон, деньги получил — и спокойно домой собрался.

— Как вы думаете — могла Надеждина сама видеть, как Анатолий топил брата?

— Не верю я! Не может этого быть, выдумала она. Вдолбила она себе.

Рябиков смотрел на Овчинникову задумавшись, как бы и не слыша ее слов. Потехин, писавший протокол, с нетерпением ждал, что Александр Степанович задаст какой-то необыкновенно важный и в то же время простой вопрос, который все сразу поставит на место. Но Рябиков лишь сказал ему:

— Дмитрий Иванович, пригласите, пожалуйста, Надеждину. А вы свободны.

Когда Надеждина села перед ним, Рябиков, лишь увидев ее бледное и решительное лицо, сразу понял, что она собирается сказать нечто важное.

Выпрямив тело, сведя брови к переносице, Надеждина сказала, еле приметно задыхаясь:

— …Собиралась я на суде открыться — да духу не хватило ждать. Все думала: пусть Анатолий знает, что топил он Павла или нет — а все равно душегубец, все равно он виноват, что нету Павла, так пусть и ответ держит! Не видела я ничего, и на берегу в ту минуту не была — после подошла. А как услыхала, что люди говорили — Хлыниха с того берега кричала, Манякин вскочил на мотоцикл и через мост к нам приехал, стал рассказывать — тут и я заговорила, что своими глазами видела, да помешать не сумела, не успела. Анатолий-то знай молчит да на меня смотрит. От этого меня еще больше понесло — уж и остановиться не могла.

— …Ваше отношение к Павлу Синеву тут не оправдание. Вы можете понести юридическую ответственность. Но это суд определит. А вот скажите мне по совести: верите вы сами, что Анатолий способен был утопить брата?

Надеждина, сложив руки на груди, опустив голову, задумалась, глаза застыли, вся живость и гнев ушли из них. Наконец, вздохнув или с облегчением, или с тоской, промолвила:

— Нет, не верю. Хотел он, чтобы все как-то кончилось. Ну, пристукни кто Павла в пьяной драке — тут да, это ему на руку. Домой спешил. Надоело ему в Оковецке. Дело-то и не в деньгах даже: больше или меньше. Ему нужно было знать, что теперь Павел ничего не разрушит и не сожжет. Вот что ему надо было! Спокойным хотел он быть.

— …А у нее можно поучиться анализу. Вы заметили? — спросил Рябиков у Потехина, когда Надеждина вышла.

— Да. Она умная, — откликнулся негромко Потехин.

— Тут не только ум. Это от знания людей. Ну, и от любви ее к Павлу Синеву.

— Александр Степанович, а вы-то с ней согласны? — Потехин выжидательно смотрел на него.

Рябиков нахмурился. Ему не хотелось пока говорить вслух о том, к какому выводу, он пришел.

— Думаю, Дмитрий, завтра мы с вами поставим точку на этом деле. Вот хочу еще с Сашей Длинным — Александром Никитичем Лебедевым потолковать.

— А с Синевым-старшим сегодня?

— С ним завтра, когда все прояснится.

— Есть еще Кизим Иван Аверьяныч, сотрудник районной газеты.

— Ну, Кизим, судя по протоколу, мастер только философские обобщения делать… — улыбнулся Рябиков. — Как там у него?

— Это о Шекспире?

— Да.

— …Иван Аверьяныч заявил, что история братьев Синевых напоминает ему трагедии Шекспира: Анатолий Синев приехал в Оковецк с прямым заданием жены: извести младшего брата.

— Что ж. Трагедия действительно есть. Но о задании жены… это уже, так сказать, художественный домысел Кизима. Ну, я пойду к Саше Длинному. Пойдете со мной на кладбище? Он теперь там, мне уже сообщили… — Рябиков не мог сдержать улыбки.

— Конечно, пойду!

Но, к неудовольствию Потехина, его по какому-то срочному делу пригласил к себе прокурор, и Рябиков направился на кладбище один.

Он уже приходил сюда два дня назад, но не застал Саши Длинного. Место, где Александр Никитич сооружал свою будущую могилу, было ему известно, но он пошел туда не сразу. То и дело встречались на могилах знакомые имена и фотографии, замедлял шаг, останавливался. Вот лежит шофер, который однажды подвез его от Дубровок. Машина была нагружена саженцами яблонь. Лицо у шофера было оживленное, темноглазое, молодое. Он еще подарил тогда ему две яблоньки. Наверное, они уже стали большими, растут в огороде у дома, в котором когда-то жил Александр.

А вот учителя, которых он близко знал. Не поэтому ли ему кажется, что особый свет исходит от их лиц? Ведь они не только учили ребятишек. Они в своем маленьком поселке были настоящими просветителями. Русскими интеллигентами, для которых их труд был всем: и целью, и смыслом жизни, и единственной наградой. Иван Ильич Лужков; рядом с ним — его жена. Сколько поколений выучили они! А подальше лежат учителя, которых он помнил совсем молодыми: Весник, Сухов… Им было по пятьдесят, когда умерли. И у обоих — сердце. Война, затем школа. Вот и вся их жизнь. Но, наверное, не было на земле людей счастливее. Тысячи бывших учеников в разных концах страны помнят их и будут всегда думать о них, как о живых.