Надежный человек

 — Направление — кладбище! — Косой положил конец сортировке.

Тудораке Хобоцел как мог удерживал Грозана и Кику, оба они вырывались из рук кельнера, собираясь, как и Василе, прыгнуть на палачей… Что еще им оставалось, как не возможность повторить смерть Василе?

 — Хладнокровнее, ребята, хладнокровнее! — не повышая голоса, уговаривал их Тудораке. — Не стоит пропадать зря в то время, как… Посмотрите, как повысим себе цену в решающий момент!

То и дело прикрывая ладонью глаза, Лилиана понуро шла рядом с Илоной. Теперь она уже не поддерживала беременную, сама нуждалась в помощи. Девушку совсем не держали ноги. И что еще хуже, не было слез, глаза оставались сухими. Ни один стон не вырвался у нее из груди — все внутри окаменело, стало мертвой пустыней. Лицо убитого показалось до того схожим с придуманным, воображаемым обликом Тома Улму, что она невольно выкрикнула это имя, как только увидела несчастного… Единственное, что она могла еще ощущать, был устремленный на нее взгляд Илие. От этого взгляда в груди становилось еще невыносимее. Ничего другого она не чувствовала и опомнилась только тогда, когда, шаг за шагом, они пришли наконец на кладбище.

И вот они уже получают приказ Косого рыть себе могилу. Лилиана первая взяла лопату, стала врезаться черенком в землю, и, по мере того, как железо все глубже уходило в сырую глину, словно стала приходить в себя, даже почувствовала прилив отчаянной смелости. Соскабливая землю со стены ямы, она постепенно приблизилась к Плие, однако тот, увидев ее, стал еще торопливее работать лопатой.

 — Я все время думаю о тебе, — негромко сказала Лилиана, зная, как тяжело у него сейчас на душе. — Клянусь, мне стыдно говорить об этом… И все ж я думаю, нет — уверена, что я любила тебя еще до того, как узнала, и борьба, вера стали моими только потому, что были связаны с тобой. — Она перестала рыть, посмотрела на его руки: господи, никогда в жизни она не видела красивее! Потом спросила: — Почему ж ты молчишь, Илие? Не веришь? Думаешь об Улму, о том, что я назвала его имя? Оно вырвалось невольно. Но ведь сейчас будет конец и мне… Помнишь, я говорила, что искуплю предательство? Да, да, другим словом не назовешь… Я вот что сделаю: попрошу — последнюю просьбу выполнят обязательно, — чтоб расстреляли первой… Чтоб ты видел, как я буду умирать, Илие!

Она удрученно поникла, намереваясь поймать губами его руку. Но как раз в эту минуту пекарь подул на ладони — так делают землекопы и лесорубы — и снова взялся за лопату.

Девушка больше не шевелилась. Похоже, теперь она была способна только на одно — ждать. Смерти. И чтоб удовлетворили последнюю просьбу, чтоб Илие видел, как будет она умирать… Лилиана больше не отходила от парня.

 — Мою любовь ты, по–моему, видел, — продолжала девушка. — Она выросла у твоей печи, у корыт с тестом. Я любовалась тобой, когда работал вместе с другими рабочими. Ты же видел во мне только барышню, белоручку — признайся, что это так, Илие. И не любил — поклонялся, но не любил. Даже боялся взять за руку, потому что думал: «Это мне не пристало, не подходит, не имею права». А предатель Дан — имел? Я ждала, чтоб ты пришел, звала, ты же только на одно решался: посмотреть тайком в окно.

Прибыл какой‑то высокий военный чин, который должен был присутствовать при казни. Осмотрев могилу глазом специалиста, немец стал прикидывать, достаточна ли она будет для расстрелянных.

 — Ахтунг! Ахтунг! — закричали несколько человек одновременно. — Приговоренным немедленно сдать инструмент! Взвод, равняйсь!

 — Можно мне стать рядом с тобой? — попросила Лилиана.

Кику, однако, не расслышал ее — бросился на помощь к Илоне, поднимавшейся наверх по свежевскопанной земле. Взвод карателей начал между тем строиться.

Илона выбралась на верхушку насыпи и подняла руку, пытаясь привлечь внимание офицера, — она хотела сделать заявление, о котором говорила в «салоне», однако тот не дал ей договорить.

 — Зачем осквернять кладбище этими скотами? — обратился немец к Косому. — Их место там, за оградой. Что ж касается девушки…

 — Лилианы Дангэт–Ковальской! — подсказал Косой из‑за спины.

 — Да, да… то она помилована за заслуги перед третьим рейхом и румынским королевством.

Двое солдат бросились к девушке и стали поспешно отталкивать ее от могилы.

 — Не–е–ет! — Лилиана вырвалась из рук солдат и, прыгнув с разгона в могилу, спряталась за спиной у Кику. — Не отпускай меня, Илие, не отдавай им!

 — Чего ты ждешь? — крикнул офицер Косому. — Чтоб первым расстреляли тебя?

 — Взять ее! — встревоженно, сиплым голосом приказал Косой, ударив по лицу одного из солдат, не сумевших удержать Лилиану. — Немедленно вытащить из ямы! Берите, кому говорю! — испуганно вопил он, пытаясь перекричать отчаянные, нечеловеческие вопли девушки, которую волоком тащили по земле.

 — Не–е–ет! — Лилиана задохнулась, судорожно хватала ртом воздух, но ничего, кроме стона жестоко обиженного ребенка, с уст ее не сорвалось. Когда ж на помощь солдатам, тащившим ее, бросилось еще двое, она уже перестала сопротивляться.

Ее отвели в сторону, отделили от приговоренных к смерти, насильно оставив жить — для того, чтоб навеки проклинать и себя, и эту, дарованную палачами, жизнь…

XXX

Теперь их заставили рыть могилу второй раз, в другом месте.

 — Поглубже, поглубже, голубчики, если не хотите, чтоб выклевали глаза вороны, — украдкой, чтоб как‑нибудь не услышали стрелки, которым он не очень‑то доверял, приказывал Косой. — И еще один совет: когда будут стрелять, не шевелитесь — не почувствуете боли. Вообще ничего не почувствуете. — И удивленно обернулся к Гаврилэ, рассматривающему свои сапоги. — Думаешь, как сбежать? Теперь уже ничего не получится… Внесен в список, и сам же в этом виноват. Вспомни — допрашивали, кажется, отдельно? Вас, по–моему, тоже? — Он повернулся к Илоне. — Я честно выполнил свой долг, вовремя предупредил каждого! Эх, Грозан, Грозан!.. — Он заговорил еще тише, чтоб не слышали солдаты. — Не раз предлагал на допросах, неужели, парень, не помнишь? Ты чем‑то похож на меня, такой же смуглый, здоровый, мужик — орел! Жить бы и жить за семерых… Говорил я тебе: политические одним миром мазаны? Надо было спохватиться, опомниться — мало ли в какую сторону подует ветер. Все в конце концов проходит… говорил я это или нет? Не послушал — теперь будешь гнить в земле! Что ж касается меня, то, когда придут ваши, сумею приспособиться и к новым порядкам — если, конечно, придут… Руки у меня чистые — никто не укажет пальцем…

 — Как бы передать жене сапоги? — повернулся Грозан к Тудораке, когда Косой отошел от них. — Й подметки еще не истоптаны, и голенища совсем новые. Можно продать. Или, еще лучше, пусть носит сама. Одежду тоже жалко, будет бесполезно гнить в земле… Можно перешить мальчишкам…

 — Да, да, ты прав… — думая о чем‑то своем, проговорил кельнер. — Тяжело идти в гору, но еще хуже падать в яму… Чего хочет от тебя Косой?

 — Если уж решил спросить, — сказал Гаврилэ, — то знай: я мог выбирать между теми, кого расстреляют, и теми, кто будет расстреливать.

 — Вот как! Прости, Гаврилэ, ты куда крепче меня! — Тудораке отставил в сторону лопату и пожал руку слесарю.

 — Оставь, оставь… Сам видишь, какой выбор сделал. А вот бедной жене нечего надеть на ноги, — озабоченно проговорил Гаврилэ, затем быстро, почти не наклоняясь, снял сапоги — сначала с одной, потом с другой ноги — рванулся с ними к брустверу ямы и молниеносным движением забросил за ограду кладбища, куда‑то туда, где слышались жалобные стоны Лилианы.

Но прежде чем слесарь услышал стук падающих на землю сапог, его сразила пуля Косого. Мерзавец выстрелил с короткого расстояния, позволившего целиться прямо в сердце. Гаврилэ так быстро повалился на землю, как будто только одного и желал — чтоб никто не увидел, как он будет падать.

Хобоцел быстро взобрался на кучу земли, наброшен» ной у могилы, и поднял тело Гаврилэ на руки. Но в аю время Косой стал поднимать руку, давая взводу знак готовиться.