Наваждение

— Ир, — который раз со вздохом попросила Катя, — ты подыщи себе кого-нибудь другого, ну прошу тебя. Я не могу быть с тобой, я люблю мужчину, понимаешь?

— Одно другому не мешает, — вкрадчиво говорила Ираида, пропуская мягкие Катины протесты мимо ушей. — Например, те греческие девушки, подруги Сапфо, тоже со временем выходили замуж, и Сапфо даже делала им щедрые свадебные подарки.

— А женихи что, не знали о их прежней… ориентации?

— Еще как знали! И даже приветствовали. Их невесты к первой брачной ночи уже познали все тонкости любви так, что мужья просто сходили с ума от восторга. Мужики бы сами никогда не додумались до таких ласк, каким может научить женщину только ей подобная…

— Знаешь, я недавно вспоминала свою старенькую учительницу, Нину Яковлевну. Она тоже считала мужчин людьми второго сорта. Так смешно: ты — и она!

— Вот бедняжка! Ее юность пришлась на времена пуританства и сексуального невежества, иначе она завела бы себе любимую и была бы счастлива.

— А что, если ей просто не встретился достойный мужчина?

— А достойных не бывает. Твой обожаемый поступил с тобой достойно, как ты считаешь?

Катя замкнулась. Не хотела разговаривать на эту тему.

Она не осуждала Ираиду за ее сексуальную ориентацию, ей вообще было не свойственно кого-то осуждать, но и делиться с соседкой по нарам своими сокровенными переживаниями считала кощунством.

— Я была знакома с одним действительно достойным человеком, — сказала она, переключая внимание собеседницы на другой объект. — Федором звали. Федор Сергеевич Пименов. Он меня однажды спас от самых-самых недостойных, и потом еще спасал. И ничего за это не просил.

— Но ведь влюбилась ты не в него? — резонно возразила Ираида. — Значит, в нем чего-то не хватало.

— Скорее, это во мне не хватало, — подумала Катя вслух и отвернулась к стене.

Но долго лежать не двигаясь было невозможно: нестерпимо чесалась голова, хотелось до крови разодрать свербящий лобок, чесались и подмышки, которые все норовила пощекотать грудастая лесбиянка. И даже брови с ресницами были ужасно раздражены, приходилось все время моргать и гримасничать.

Катя запустила руку в волосы и своим чувствительным музыкальным пальчиком нащупала над виском крошечную выпуклость.

Она ковырнула ногтем кожу и извлекла маленькое темное насекомое. Положив на ладонь, долго и внимательно рассматривала его, словно хотела познакомиться с врагом поближе.

Вот он, паразит, который пьет ее кровь. Такой крошечный и такой безобидный с виду, неуклюжий, даже ползать по-настоящему не в состоянии. Кажется, у Достоевского про вошь говорилось что-то типа «тварь дрожащая», а эта темная точечка и дрожать-то не умеет. Лежит себе, беспомощная, безголосая.

Но если вглядеться…

— Люсь, — попросила Катя рыхлую, плохо видящую женщину лет тридцати, низко склонившуюся над присланной из дома книжкой, — ты мне не дашь свои очки ненадолго?

Та молча протянула толстые выпуклые линзы в громоздкой роговой оправе. Катя использовала их вместо лупы, наведя на вошь.

И перед ее взором предстало чудовище, при виде которого нельзя было не содрогнуться.

Уплощенное тело было все разделено на неправильные сегменты, на треугольной голове торчали не то усы, не то рога, не то целых два кровососущих жала. Три пары волосатых растопыренных ног заканчивались клешнями. И еще какие-то отростки, вроде культей, растопырились позади и были покрыты жесткой редкой щетиной.

«А морду я разглядеть так и не смогла, и это почему-то вызывает у меня тревогу.

Кажется, будто я обязана запомнить черты, чтобы потом, при встрече, опознать.

Боже, кажется, я опять брежу… При какой встрече? Ведь у меня на ладони — просто насекомое. Отвратительное, зловредное, но — не слишком опасное. А я думаю о нем как о человеке.

Может быть, это оттого, что иных людей тоже считают паразитами? Брат Кирилл когда-то так назвал меня. И еще… кого?

А кого я сама могла бы отнести к числу паразитов?

Нет, нет, не знаю, об этом даже подумать страшно.

Я не могу разглядеть лица. Принадлежащего… кому?»

— Головная или площица? — бесстрастно поинтересовалась Люся. — Чтоб знать, как в жалобе написать. Если уж суд никак не назначают, пусть хоть с педикулезом борются.

— Не знаю. Мерзкая.

Катя так и держала насекомое на вытянутой руке. Ираида взяла вошь и, не поморщившись, раздавила ее ногтями. При этом отчетливо раздался короткий щелчок, который почему-то показался Кате выстрелом и заставил зажмуриться.

— Ты уж прости, — засмеялась рыжая, — я без спросу укокошила твое домашнее животное. Не переживай, у него остались братья и сестры.

— У тебя, Екатерина, небось, и гнидок полно, — спокойно констатировала Люся, забирая очки. — Я смотрю, никто так не чешется, как ты. Облюбовали они тебя. Вкусная.

— Вку-усненькая, — многозначительно протянула Ираида, опять принявшаяся за свое. Плевала она на дискомфорт, антисанитарию, решетки на окнах! У нее была «одна, но пламенная страсть». — Ты не дослушала мою историю… Или нет, лучше я тебе стихи почитаю. Судя по утонченному психофизическому типу, ты должна любить поэзию.

— Да погоди! — отмахнулась Катя. — Какие стихи, когда тут… Гниды… какое слово гнусное, гнилостное. Брр! Люсенька, скажи, а как их обнаружить, этих гнид?

— Как-как, все так же: глазками. Гниды — это ведь, Катенька, яйца вшей. Их самка к человеческим волосам такой густой гадостью приклеивает, вроде слюней.

Катя повернулась к небольшому зарешеченному окну и стала на просвет проглядывать свои плохо растущие, тусклые, посеченные космы неопределенного цвета.

От постоянного отравления алкоголем и наркотиками, от грязи и недоедания они давно уже почти перестали виться и походили на безобразную паклю, которой сантехники обматывают стыки труб.

Она отделяла от пряди волосинку за волосинкой и замечала на них крошечные белые наросты. Это и были гниды, личинки вшей. Катя попробовала счищать их пальцами, но разве все волосы, пусть даже и поредевшие, переберешь?

И странным, нелепым звуковым фоном для этого совсем неэстетичного занятия звучал грудной голос Ираиды, вдохновенно декламировавшей белые стихи про любовь:

Шокирующий, странный контрапункт. Возвышенное и низкое, прекрасное и безобразное соединились и дополняют друг друга.

Как было бы хорошо, если бы в жизни осталось только возвышенное, только прекрасное и поэтичное! Если бы все Рыбки устремлялись только вверх!

— Ну как, Катеночек-котеночек, незабудочка моя вшивенькая, впечатляет стихотворение? Весьма современный ритм, да? Ага, вижу, вижу, ты расчувствовалась.

— Чьи это? — вежливо поинтересовалась Катюша, не отрываясь от лицезрения личинок.

— Сапфо, конечно. Сочинены больше двух с половиной тысячелетий тому назад.

— Откуда ты все это знаешь? — Катя спрашивала механически.

Ей казалось, что гниды увеличиваются в размерах, становятся ростом с человека и всю ее, с головы до ног, обволакивают липкой слизью. Теперь голос Ираиды слышался как будто издалека, сквозь слой — нет, не воды — густой слюны насекомого.

— Филфак плюс три курса литературного института. Выйду отсюда — получу второй диплом. — И вновь об одном и том же, назойливо, неустанно: — Ну как, не надумала передать мне своих лобковых зверушек… половым путем?

Катя усилием воли вышла из состояния отвратительной медитации:

— Послушай, Ираидочка, миленькая, не будь занудой. Скажи лучше, парикмахер в тюрьме есть?

— А как же! Классный мастер, хоть и молодой. Я у него и до посадки стриглась. Он в Бутырке только по выходным пашет, а в будни во французском салоне «Жак Дессанж» работает — кстати, тут неподалеку, на этой же улице, что и наш «санаторий». Когда-нибудь я тебя туда свожу, ты в таких шикарных заведениях еще не бывала…