Точка росы

И еще прошло две зимы. А на второе лето началась война.

Часть первая

ЗЕМЛЯ ГЛУХАРИНЫХ ТОКОВ

Глава первая

Четвертый год войны стал победным. Ночью черное небо над Берлином высветили залпы орудий, ракеты «катюш», выстрелы из минометов, автоматов и винтовок.

Расцвеченные красным кумачом и плакатами эшелоны везли демобилизованных воинов домой. По новой, проложенной недавно дороге до Лабытнанги, к высокому берегу Оби, на Ямал возвращались ненцы, ханты и селькупы. На фронте оленеводы, рыбаки и охотники воевали в пехоте, были артиллеристами, снайперами, минерами. Снайпер Карельского фронта, солдат 109-го гвардейского полка, Ядне Ейка с удивлением приглядывался к знакомой тундре, замечал и перемены, не представляя, что самое главное для него еще впереди.

Прошло пять лет после всеобщего ликования и праздничных салютов по стране. В месяц Большой Темноты над Уренгойской факторией появился двухмоторный самолет. Он долго кружил, а потом улетел, и в морозном небе, пронизанном искрящимися льдинками и сполохами северного сияния, медленно таял перистый след.

А через неделю промчался между домами аргиш из трех нарт, и сразу все заговорили о приезжем — высоком русском великане в коричневом гусе. Природа не поскупилась: у мужчины было крупное лицо, большой нос, широко расставленные глаза, густые, лохматые брови, сильные руки с тяжелыми ладонями мастерового.

Пока олени, высунув языки, натужно поводили запавшими боками, хромой ясовей стаскивал на снег деревянные ящики, брезентовые чехлы с толстыми палками, похожие на карабины.

Ядне Ейка первый столкнулся с приезжим русским. Удивленно вскинул голову, чтобы лучше разглядеть мужчину, и капюшон отлетел у него на спину. Охотнику показалось, что он смотрел на высоченную лиственницу, на которую настырный Тяпа посадил белку.

На обмороженном лице мужчины, как заплатки, лепились одно около другого, красные пятна. Но самое главное, в чем убедился сразу Ядне Ейка, — приезжий оказался куда выше толстого Фильки.

Ядне Ейка никогда не страдал от лишнего любопытства. Поглазел на приезжего и скоро забыл. Последние дни он томился от воспоминания о том еще довоенном случае, когда унизил прицел и промазал. Ушел от него тогда соболь. А сейчас уж которую ночь рыжеватый зверек прыгал перед ним с распушенным хвостом, скалил острые зубы. А все потому, что в последнее время совсем перестало счастье баловать охотника.

По темноте Ядне Ейка вышел из дома. Схватил рукой снег и жадно проглотил. Озабоченно покачал головой и с удивлением подумал о Фильке. Не мог понять, почему вдруг жадный приемщик фактории вчера расщедрился, угощал его без дела спиртом и уговаривал сыграть с ним в подкидного дурака.

Сдавая в очередной раз карты, Филимон Пантелеевич озабоченно спросил, косясь на Ядне Ейку:

— Ты видел аргиш?

— Но дрыхнул, глаза приметили. Однако, мужик, больно здоров, как медведь, прошел и снег промял.

— На-чаль-ник! — протянул рассерженно приемщик, плеснул из стакана в рот спирт, пополоскал зубы и проглотил. Не собирался он рассказывать охотнику, что приезжий оскорбил его, Филимона Пантелеевича: отказался с ним выпить и обругал пьяницей. Говорил резко, властно, как приказывал. За двадцать лет работы на фактории с ним еще так никто не разговаривал, а охотники и оленеводы униженно кланялись, выпрашивали у него продукты и боеприпасы. Филимон Пантелеевич давно потерял реальное представление о мире и времени. Все прожитые годы измерялись лишь набегами аргишей. Один раз привозили продукты и товары для фактории, во второй — забирали брезентовые мешки с пушниной. Иногда приемщик получал большие свертки с газетами. Так в свое время он узнал, что началась война. От него тогда больше требовали соболей и пушнины. Это было золото для страны — оружие и хлеб для фронта. Потом с большим опозданием на факторию пришло известие о Победе. Писем Филимону Пантелеевичу никто не писал, так как он давно растерял всех своих родственников.

Филимон Пантелеевич разбирал полученные газеты и вспоминал, как по-русски назывались месяцы: привык к ненецкому календарю. Читать газеты он не приохотился. Но все же кое-что прочитывал. Так, узнал о строительстве на Востоке, о восстановлении разрушенных в войну городов. Прочитал как-то о Ямале, размечтался Филимон Пантелеевич о том, что когда-нибудь вспомнят и о поселке в пять изб — Уренгое, и о нем Филимоне Пантелеевиче Потешном, приемщике фактории.

И вдруг влетел с аргишем в поселок здоровенный мужик, даже не сказал, по какому делу приехал, не назвал себя ни по имени, ни по фамилии, а сразу принялся лаяться. Какое имел право? Раззадорив себя и изрядно хлебнув для храбрости, Филимон Пантелеевич на другой день после приезда отыскал незнакомца. Но нужный разговор по душам с приезжим не состоялся.

Шибякин, так звали приезжего, с председателем поселкового Совета Сероко укатили куда-то на оленях. Потоптался Филимон Пантелеевич около избы и отправился к себе. По дороге захватил Ядне Ейку, чтобы перед кем-нибудь выговориться и сорвать раздиравшую его злость.

Филимон Пантелеевич ходил по избе в сатиновой рубашке без опояски. Ему хотелось запугать охотника, тяжело топать, как приезжий мужик, говорить, как он, громким басом. Несколько раз бросал ненароком взгляд на дверной косяк, над которым приезжий пригнулся. Приближался к входной двери, подтягивался на носках, но достать перекладину головой не мог и злился пуще прежнего. Схватил бутылку со спиртом и, ударив дном о крышку стола, громко сказал не столько для Ядне Ейки, как для самого себя, признавая силу и власть незнакомца:

— На-чаль-ник!

— На-чаль-ник! — охотно закивал головой Ядне Ейка, и его маленькие черные глазки в узких щелках заблестели. Он не знал, как вести себя, совершенно сбитый с толку приемщиком.

— На-чаль-ник! — Филимон Пантелеевич грохнул по столу кулаком в рыжих волосинках. — Налетел как шавка, куснул — и в сторону.

— Однако, олешки убежали!

— И я говорю, мужик смылся! — Филимон Пантелеевич, успокаиваясь, разлил спирт но граненым стаканам. — Приезжают разные… Из себя начальников корчат. Накричал, а ты, Филимон Пантелеевич, за всех делай план. Пушнину сдавай! А сколько у меня охотников, хоть бы кто раз спросил? Вот ты, Ядне Ейка? Одну белку стал таскать!

— Однако, почему одну белку? Я соболя стрелял.

— Когда стрелял? До войны еще?.. Пятнадцать лет назад или двадцать? А где сейчас соболь? План мой гуляет. Ты виноват, Ядне Ейка! Ты!

— Однако, я притащу тебе соболюшку!

— Хвалиться ты здоров. Нет, ты ответь мне, Ядне Ейка, разве я пьяница?

— Ты — нет! Мало-мало пьешь, каждый день, однако! — заулыбался Ядне Ейка. Он сделал вид, что собрался уходить.

— Ты погоди, — задержал охотника приемщик. — Успеешь еще нагуляться. Ты меня послушай. Документы мне приезжий показывал. Васькой его звать.

— Василием Тихоновичем! — сказал Ядне Ейка.

— А ты откуда узнал? За его ручищу подержался?

— Однако, узнал.

— Видел я таких начальников в гробу. Приедет еще раз, я его на порог избы не пущу. Без моей лавки ему не обойтись. Консервы у кого есть? У Филимона Пантелеевича. Дробь и порох? У Филимона Пантелеевича. Спирт у кого не переводится? У Филимона Пантелеевича.

— Да, да, — закивал головой Ядне Ейка и пятерней начал драть волосы. Бутылка со спиртом на столе опустела, а приемщик как будто ничего не замечал.

— На-чаль-ник! — Филимон Пантелеевич снова с размаху ударил кулаком по столу. — «Пьяница»! Да разве я пьяница? Ты скажи, как друг, похож я на пьяницу? Кто у нас в поселке скажет, что я пьяница?

— Ты не пьяница.

— За справедливые слова надо выпить!

Ядне Ейка уже давно шаркал лыжами по снегу. Голова его распухла от дум. Долгим взглядом посмотрел на собаку. Третья она у него. Всех, как и первую, называл одним именем — Тяпами. И эта тоже Тяпа. Больно ранил его Филька, сказав, что таскает одних белок. Чуть посветлело. Ядне Ейка уходил все дальше и дальше от поселка, но шагал медленно, нераскатисто. Затягивал ноздрями долетавшие дымы от топившихся печек. Печку фактории он выделил сразу. Приемщик жарил оленину. Подгорел лук, и дым был особенно резким и раздражающе вкусным. Охотник судорожно глотнул слюну. Не скоро он позволит себе отдохнуть, разведет костер и в маленьком котелке вскипятит чай. Закусит строганиной.