Адам и Ева

Мы затаили дыхание. Я до сих пор не уверен, что Ева проделала все это сознательно, а не в каком-то экстазе. По крайней мере это выглядело именно так.

Случись такое в другом месте и в другой раз, я восхищался бы Евой! Гордился бы, зная, что ее порыв вызван мною, что я привел ее в состояние счастливого самозабвения.

Штадлер стоял рядом и весь лоснился самодовольством. Он не сомневался, что все это — его заслуга, пережитым мгновеньем восторга Ева обязана только ему. Я готов был пристукнуть его на месте. Но разве один он тут виновен? А сама Ева?..

Добираясь домой в машине, мы не проронили ни слова. Лишь искоса посматривали друг на друга, стараясь не встречаться взглядами. Я был оскорблен до глубины души; напряжение, возникшее между нами, росло с каждой минутой…

Легли спать, и каждый замкнулся в себе. Я маялся. Молчание было нестерпимо, но мне представлялось унизительным первому начинать разговор. Ева, закинув руки за голову, смотрела в потолок; лежала сомкнув губы и, казалось, долго на что-то решалась; было невыносимо тяжело.

Наконец она заговорила.

— Ну что такое! Ты почему молчишь? — спросила она вроде бы спокойно и миролюбиво. Но под этим миролюбием таился с трудом сдерживаемый гнев.

— И ты еще спрашиваешь? — взорвался я. — И ты еще спрашиваешь? После всего, что произошло?

— Ты вел себя недопустимо! — выпалила Ева. — Как мальчишка. А я просто…

Она умолкла. Потом, будто махнув рукой, произнесла:

— Просто мне было хорошо. Весело. Тебе этого мало?

— Ты так себя вела… — кровь снова бросилась мне в голову, — с этим фраером инженером… Словно последняя девка, господи прости!

Я обрушил на нее свои обвинения — все до единого. Припомнил ей взгляды, улыбки, жесты, прикосновения к Штадлеру и шепот на ушко. Воспоминания вновь разбередили мою ярость, которая переполняла мою душу. Я был беспощаден к Еве, потому что она была беспощадна ко мне.

Ева села на постели. Оцепенело, затаив дыханье, наблюдала за мной.

— Что ты такое говоришь, Адам… Адам?! Да это же безумие, — прерывистым голосом произнесла она. — Ты понимаешь, что говоришь?

— Как последняя девка! — выпалил я.

Ее взгляд испепелял меня. Она молчала. Я-то ждал от нее извинений, объяснения, а она твердила только: «Мне было так хорошо!» С ним… с ним! Ревность не отпускала меня.

— Отправляйся к нему! Слышишь? Уходи!

Ева с пылающим от гнева лицом выскочила из постели и хлопнула дверьми. (Ах, что я натворил!)

Всю ночь я провел без сна, голова разламывалась. «Как последняя девка», — шепотом твердил я, чувствуя себя жертвой предательства. Сердце мое истекало кровью.

Утром, поднявшись, я увидел, что Ева лежит в комнате Луции. Она не спала. Смотрела прямо перед собой, глаза были красные от слез.

Стоило мне появиться, как взгляд ее вспыхнул. Словно две разъяренные жужжащие пчелы впились в меня.

Ева резко повернулась ко мне спиной.

Вот такие потянулись дни…

Годами я, самонадеянный глупец, вылезая из постели, благодушно говорил себе: сегодня понедельник, это счастливый день, Адам. Сегодня ничего плохого случиться не может. И так, по порядку, я славословил один за другим все семь дней очередной недели. Одним словом, бросал вызов! Иногда сам перед собой прикидываешься удальцом. Скажем, спросит тебя твой добрый приятель: «Черт возьми, Адам, что ты делаешь, когда у тебя разыграется ишиас, радикулит, мучит изжога и прочие недуги?» Я и отвечаю — жду, мол, когда пройдет, милок. А про себя сетую и вздыхаю, глотаю порошки, принимаю всякую гадость. Если в них толика спиртного — тем лучше, скорей подействуют. Но хочешь не хочешь, выпадают дни и впрямь отвратные. Вот один такой — пожалуйте. Тем более оценишь следующий — удачный. Лишь бы они не шли чередой. (Накануне невезучего дня мне, отъявленному атеисту, отвергающему всяческие суеверия, обыкновенно снятся грибы, мелкие монеты или детишки. А перед тем, как наступить дням счастливым, я вижу во сне нашу старую уборную во дворе, с выгребной ямой около навозной кучи, служившей не одной семье. Эти приметы сбываются с такой же вероятностью, с какой привидевшийся конь или поезд приносят неожиданное известие.)

Не помню уж, какие знамения предшествовали нашей ссоре, но и я и Ева намаялись порядком. Целый месяц, день за днем, мы как бы «сосуществовали».

Ева не возвращалась ко мне с тех пор, как впервые провела ночь у Луции в комнате. Спала вместе с нею. Мы почти не разговаривали. Если один бросит словцо, другой притворяется, что ничего не слышит. Что бы я ни делал, чего бы ни говорил — все невпопад. Ее обижал любой пустяк. Сущая фурия. Иногда она молча поднималась и уходила. Или, усмехаясь чему-то, устремляла взгляд в пустоту; или вызывающе громко напевала. Часто мыла голову, делала прически; стоя перед зеркалом, медленно, сосредоточенно красила оттопыренные губы своей несмываемой черешневой помадой. Вынула из шкафа свои лучшие наряды, о которых было известно, что они ей к лицу, а если уходила в правление госхоза по делам, то возвращалась позже обычного.

Фантазия (неизменная, верная моя советчица) на сей раз обратилась против меня. Чего только я не выдумывал! Если Ева отлучалась из дома, у меня закрадывалось подозрение, что она на свидании с инженером. Однако гордость не позволяла мне обнаруживать свои предположения (по крайней мере мне так казалось). И тем больше я терзал себя.

Однажды за ужином — уставший, весь в поту, я только-только вернулся домой — Ева как бы между прочим бросила:

— Штадлер велел тебе передать, что он все уладил. Через два дня установку погрузят в вагон.

Она произнесла это как нечто заурядное, даже глаз на меня не подняла.

— А тебе откуда известно? — спросил я после долгого молчания. (О том, что значит такая установка для сада, я в первый момент даже не вспомнил.)

— Он звонил.

— Ах, так, — пробормотал я.

Сомнений не оставалось. Они встречаются! Ева мне изменяет. И поэтому такую новость сообщает между прочим. На уме и сердце у нее заботы поважнее.

Больше мы не обмолвились ни словом.

Рогоносец! Обманутый, одураченный муж! Голова у меня пылала как в огне. Сердце готово было выскочить из груди. Я едва не задыхался.

Ночью — я ворочался в постели, как на раскаленных угольях, — меня вдруг обдало ветерком. Вихрь так резко налетел на распахнутые окна, что стекла задребезжали. И почти одновременно по листьям, стеклам, по земле забарабанил так давно, так страстно ожидаемый дождь! В комнате повеяло приятной, освежающей прохладой и ароматом облегченно вздохнувшей земли.

Я еще и теперь помню все, как сейчас, — стою у окна и прислушиваюсь. Звуки дождя звучат музыкой, она наполняет меня ликованьем. Слышу шлепанье падающих капель, шум листьев, сгибающихся под их тяжестью. Вода струится по желобу; по тропкам журча побежали ручьи. Какие чудные звуки! Чувство такое, будто освежающие, прохладные струйки катят по моей спине, по мне, обессилевшему от зноя. И я снова становлюсь мальчишкой… Стою босиком под проливным дождем по щиколотку в воде, лужа с каждой минутой разливается все шире. Потоки несутся, смывая грязь и образуя розоватую заводь из тысяч сорванных ветром и дождем цветов каштана. Лужа вся в пузырях, они лопаются, разлетаясь грязновато-коричневыми брызгами.

Прислушиваюсь… Разверзшиеся хляби очистили воздух, а заодно смыли одурь и с меня самого. Горечь и восторг переполняют меня, и в этой сумятице чувств, всколыхнувших душу, я удовлетворенно и с облегчением произношу вслух:

— Может, в этом году нам уже и не понадобится оросительное устройство!

Каким глупцом становишься в ослеплении ревности или самолюбия!

И все-таки я оказался прав.

Дождь лил целых два дня и две ночи. Земля была напоена досыта, даже с избытком. И снова возродилась, вновь заблагоухала. Омытые дождем деревья, освободившись от пыли, ожили. Ливнем сорвало засохшие, увядшие плоды, зато те, что уцелели, получали теперь из корней, стволов и листьев добавочное питание. В последние минуты! Ведь к первому сбору ранних персиков можно было приступать уже через две недели. Именно в эту пору дождь и солнце творят подлинные чудеса; плоды резко прибавляют в весе, объеме, становятся более сочными. И того и другого, влаги и солнца, теперь хватало вполне…