Страница 14 из 37
По его словам, для учителя "было характерно умение держать… где-то в подсознательной сфере все то, что было продумано и пережито раньше, с тем чтобы по прошествии известного времени воскресить ту или иную проблему и вновь пустить ее в переработку… Не было буквально вопроса, который был бы им похоронен окончательно. Если были "похороны", то временные, это было упрятывание в склад материала, который в данный момент должен быть спрятан, чтобы в новой форме в будущем воскреснуть и претвориться в дело".
Отложенные на время занятий чисто физиологическими проблемами, сеченовские рефлексы всплыли как раз в момент раздумий о психическом слюноотделении, когда И. П. Павловым был сделан шаг в сторону психологии. Но если вдуматься, даже самые первые его студенческие работы и те уже не были только физиологическими. "Нервизм", по словам С. П. Боткина, пронизывал все павловские работы.
Иван Михайлович Сеченов создал только теорию рефлексов. Он подсказал, что работа нервной системы должна строиться именно по такому принципу: сигнал — ответ, внешнее раздражение — его отражение в организме. Это был, по словам И. П. Павлова, "взмах мысли" — гениальная, но гипотетическая догадка, которая требовала доказательства и экспериментальной проверки. Именно этим занялся Иван Петрович.
Его условные рефлексы — это "ум, рассмотренный снаружи", как назвал их кто-то из физиологов. Внутри нас — чувства, мысли, желания. Они скрыты от глаз и проявляются снаружи в виде условных рефлексов — этого своеобразного "окошка" во внутренний мир. Благодаря им мы изучаем теперь мозг — это вместилище эфемерной души — так, как изучали бы любой другой орган нашего тела.
Мир узнал его как автора физиологии пищеварения.
А он уже ушел вперед, вышел на магистральную дорогу, думал о том, как строится работа не отдельных органов, а всей нервной системы. И еще за год до присуждения ему Нобелевской премии Иван Петрович Павлов на Международном физиологическом конгрессе в Мадриде впервые произносит вслух эти ставшие потом синонимом его деятельности слова — "условные рефлексы". Он говорит о новых проблемах, о новых способах изучения мозга, но его коллеги еще не подготовлены к восприятию таких новшеств. Ученые просто не услышали, о чем говорил им с трибуны конгресса русский физиолог. Они еще были полны его идеями о пищеварении и готовились воздать ему должное за эти работы.
Принимая высокую награду, Иван Петрович в ответном слове снова говорит об этом. "В сущности, нас интересует в жизни только одно: наше психическое состояние. Его механизм, однако, был и сейчас еще окутан для нас глубоким мраком. Все ресурсы человека: искусство, религия, литература, философия и исторические науки — все это объединялось, чтоб пролить свет в эту тьму. Но в распоряжении человека есть еще один могучий ресурс — естествознание с его строго объективными методами".
Он доволен: ему удалось-таки найти такой метод.
— Ай да зацепили, вот это так зацепили! — радостно восклицает он.
Но он слишком быстро шел вперед. Сорок минут длилось его выступление в Мадриде. И свыше тридцати лет понадобилось, чтобы развернуть все тезисы этого доклада, обосновать, доказать их истину и заставить других поверить в его детище — условные рефлексы.
В том же, 1903 году, когда Иван Петрович впервые объявил с трибуны Мадридского международного конгресса об открытых им условных рефлексах и когда уже вплотную шли разговоры о Нобелевской премии, реакционная газета "Новое время" начала самую настоящую травлю известного ученого.
Из номера в номер здесь стали печатать злобные статейки с нападками на И. П. Павлова за его безжалостное отношение к собакам. Он их, видите ли, в угоду своей науке режет почем зря и вообще подвергает бедных животных немыслимым мучениям.
Иван Петрович только отмахивался от этих "укусов". Однако дело не ограничилось лишь газетными писаниями. Как-то к нему в лабораторию прибыла баронесса Мейендорф — фрейлина императрицы и председательница Российского общества покровительства животных, дабы лично ознакомиться с условиями, в которых содержатся подопытные собаки, и удостовериться, что их здесь не мучают.
С неохотой оторвался ученый от дел и вышел к закутанной в меха придворной даме, которую к тому же венчала какая-то немыслимая шляпа, по моде того времени украшенная чуть ли не птичьим гнездом. Во всяком случае, какие-то пестрые крылья в натуральную величину распростерлись над головой сиятельной особы.
Она, в свою очередь, с недоумением разглядывала в лорнет знаменитого физиолога. Вместо положенного ему по чину генеральского мундира — рубаха-косоворотка, подпоясанная ремешком, брюки явно широки в поясе — он их то и дело поддергивает. И вообще никакой солидности — говорит быстро, отрывисто, руками размахивает, когда переспрашивает — ладонь приставляет к уху. Слова какие-то вульгарные употребляет: рассказывая про собак, все время говорит "брюхо", а не живот; обращаясь к замешкавшемуся ассистенту: "Чего ждешь — пущай метроном". И все это в императорской академии!
Баронесса была шокирована. Может, ее, придворную даму, приближенную царицы, нарочно так неучтиво встречают? Где же ей было знать, что генеральский мундир профессор И. П. Павлов, несмотря на строжайшее распоряжение, категорически отказывается носить. Он постоян-но висит у него в кабинете в шкафу и вынимается оттуда только для чтения лекций. А носит профессор либо вот ту самую косоворотку, в которой она его застала, либо простую рубаху с неизменным галстуком-бабочкой и поверх нее пиджак.
И без пиджака, с засученными рукавами, открывающими сильные жилистые руки, его тоже нередко можно видеть — не только в лаборатории, но, случается, и во дворе, где он частенько "режется" в городки со своими сотрудниками. Заметьте: не в гольф, не в теннис, а в грубые мужицкие городки, в которые, кроме рязанских грузчиков, никто и не играет. Во всяком случае, это плохой тон, так не принято.
Баронесса Мейендорф и представить не могла, что профессор И. П. Павлов очень часто делает не то, что принято. Разве солидно известному ученому ездить на работу на велосипеде? А Иван Петрович предпочитал этот транспорт всем остальным: надвинет свою пеструю кепку и едет через весь город, не обращая внимания на любопытные взгляды. И в речь свою простецкие словечки вставляет не специально, просто ему так удобнее говорить, вот он и не стесняет себя рамками хоть придворного, хоть какого еще этикета. И вообще церемоний разных не признает. Когда к нему обращаются: "Ваше превосходительство", — шибко сердится и тут же поправляет: "Я — Иван Петрович или профессор, а это — собачья кличка".
Вот о собаках он может говорить сколько угодно:
— Поймали мы это все у наших собачек, — бывало, скажет, когда что-то новое обнаружит.
А если дело не ладится, задумается:
— Надо будет поискать у наших собак.
И готов рассказывать про опыты с собаками любому желающему слушать: будь то коллега, посторонний человек или просто ученик какой любознательный. Правда, если уж очень не вовремя посетитель пожалует, Иван Петрович может и не сдержаться:
— Чертовы экскурсанты! От дела отрывают.
Но это уж если очень под горячую руку ему кто попадется. А так у него ни от кого секретов нет — было бы желание слушать. Вот и баронессе он подробнейшим образом задачи свои научные излагает, хоть и видит, что вряд ли придворная дама все в толк взять может.
Она головой кивает, птичьи крылья на ее шляпе подрагивают, лорнет же на "милых собачек" нацелен: что это они, бедные, все в бинтах — их что же, все-таки режут ножом? Даже специальная операционная для собак есть? Какой ужас! Значит, вы всерьез вивисекцией занимаетесь…
Председательница Российского общества покровительства животных отбыла восвояси весьма недовольная. И вскоре обратилась к военному министру с письмом, которое так и называлось: "О вивисекции, как возмутительном и бесполезном злоупотреблении во имя науки".