Страница 109 из 112
Берлинский профессор теологии де Ветте, годом раньше познакомившийся во время поездки в Вунзидель (когда навестил и Жан-Поля в Байройте) с матерью Занда, написал ей утешительное письмо, где также ссылался на статью знаменитого вунзидельца Жан-Поля. Поскольку письмо было опубликовано (после чего де Ветте отстранили от должности), Жан-Поль должен отозваться на него. В новом издании «Корде» он подтверждает свою жирондистскую позицию, но подчеркивает ее отличие от поступка Занда. Марата казнили за действия, Коцебу же убили за воззрения. Не кинжал, а перо должен был пустить в ход «горячий юноша».
Жан-Поля пугает, что «подобное ослепление мозга и сердца» превращают в героический миф, — пугает особенно еще и потому, что сын Макс, ставший между тем студентом, сперва в Мюнхене, затем в Гейдельберге, следуя духу времени, обнаружил склонность сменить внушенный отцом разумный протестантизм на мистицизм, от которого отец не устает его предостерегать. Макс разделяет поклонение Занду, и Жан-Поль указывает ему, что «безнравственный и неразумный поступок» Занда играет на руку княжескому режиму, еще раз уточняя свое мнение: «Согласно его (Занда) принципу, каждый католик вправе убивать Лютеров, Вольтеров и любого выдающегося протестантского министра. Умереть за идею легче, чем жить за нее… Религиозный фанатизм нелеп и в чем-то схож со щепками от креста, освящаемыми как реликвии. С таким же успехом можно было бы послать мангеймцам песок [32], по которому Занд ступал. Почему бы не превратить в реликвию луну, раз он так часто глядел на нее?»
Это лишь одно из многих увещеваний, которые главным образом и составляют содержание писем к сыну. Они прерываются только сообщениями о собственных болезнях, заверениями в любви и озабоченными вопросами о самочувствии сына. С тех пор как Макс уехал из дому, Жан-Поль беспокоится о нем, и не без основания. Он постоянно призывает его больше жить, чем читать, и главное — не предаваться «фантастической теологической меланхолии», в которую тот впал под влиянием Баадера и других «сверххристианских» философов. Он предостерегает сына также и от общения с однокурсником Фейербахом, будущим философом, который переживал тогда пору увлечения религией. С ним Жан-Поль познакомился в 1819 году, во время беззаботного пребывания в Лёбихау, в замке герцогини Доротеи фон Курланд, и получил, вероятно, представление об упрямом мистицизме молодого поколения.
«Меня радует твое набожное и воодушевленное богом сердце», но модный мистицизм «лишил тебя непосредственного восприятия мира, и ты становишься ограниченным ортодоксом, а это угрожает погасить пламя науки и убить надежды, возлагаемые мною на тебя». Он не позволяет Максу сменить занятия филологией на теологию. «Теологическую пищу, которую требует твоя душа, она получит попутно и на филологическом поприще, без специального изучения. Подлинное и истинное учение о боге ты найдешь не в ортодоксии, а в астрономии, естествознании, поэзии, у Платона, Лейбница, Антонина, Гердера, собственно говоря — во всех науках вместе».
Как ни похвальны эти увещевания, они раскрывают прежде всего психологическую основу трагедии сына: из самых лучших побуждений отец невольно пытается сделать из Макса Рихтера второго Жан-Поля.
Когда Жан-Поль выступает в роли воспитателя, его система воспитания, направленная целиком на развитие творческого начала, в результате приносит вред, ибо единственным образцом, к которому следует стремиться, оказывается он сам. Дочь Эмма, жившая вместе с ним до самой его смерти (и переписывавшая его рукописи), в конце концов и сама начинает писать, совершенно в его стиле, а после его смерти хочет даже продолжить «Озорные лета»; но замужество и дети спасли ее от мук, порождаемых осознанием собственной несостоятельности. Для Макса же отец остается богом — в семье, в Байройте, в университетах. В школе он учился отлично, но в университете понял, что начисто лишен творческого дара. И пытается насильно пробудить его. Наслушавшись в детстве рассказов отца о его нищей юности, он пробует сам пережить такую же. В этом желании его поддерживают мистические идеи укрепления духа путем лишений.
Навестив Макса в Мюнхене, Жан-Поль находит его вконец обессиленным, убежденным в собственном ничтожестве.
Он всячески старается избавить сына от комплекса неполноценности, причиной которого он сам и является, посылает его в Гейдельберг к своим друзьям, но это только усиливает самомучительство юноши: там бог-отец еще более вездесущ, чем в Мюнхене. Когда однажды самоуничижение юноши вдруг сменяется приступом мании величия и Макс заявляет Фоссу, что готов написать историю философии, отцу сообщают об этом в очередном письме, и тот отвечает, что хотел бы сам присутствовать при этом, «чтобы полтора часа высмеивать его».
«Непременно сообщи мне заранее, какие курсы лекций ты хочешь слушать, дабы твои поступки не всегда опережали мой совет», — пишет он ему 4 сентября 1821 года и советует совершить путешествие по Рейну. Но 18 сентября Макс внезапно появляется в Байройте, больной дизентерией или тифом. Через несколько дней он умирает.
«И теперь моя жизнь навсегда покрылась холодной тьмой».
Год спустя тяжело заболевает Генрих Фосс. «В последние сумеречные часы слабости» он еще трудится над корректурой последних глав «Кометы». Через год после сына умирает и друг.
Жан-Поль больше не находит в себе сил продолжать «комическую историю».
41
АНТИТИТАН
Одной из необходимых защитных реакций детской души на гнетущий авторитет родителей бывает мысль, что это, собственно, не твои родители и потому ты не обязан подчиняться их насилию. В обществе, в котором происхождение во многом определяет будущую судьбу, эта мысль еще более действенна, особенно если с ней связано желание принадлежать к более высокому сословию. Во второй книге «Поэзии и правды» Гёте описывает подобный внутренний процесс: ему было приятно думать, что он благородного происхождения, «пусть даже это случилось и незаконным образом».
В 1817 году Жан-Поль беседовал со шведским поэтом Аттербомом об этом признании Гёте. Жан-Поля поразила откровенность, с какой Гёте разоблачает себя. Он может объяснить ее себе только тем, что Гёте не понимал, насколько раскрыл этим «моральные свойства своей натуры». Для бюргера Жан-Поля аморальность Гёте тесно связана с его аристократизмом, и детское желание принадлежать по рождению к благородной семье свидетельствует, как рано эта испорченность возникла.
Возмущение Жан-Поля, бесспорно, искреннее. Его самоуважение не позволяет ему признать, что социальный порядок, при котором место человека в обществе определяется его происхождением, почти неизбежно порождает подобные желания, особенно у людей незаурядно одаренных, стремящихся и способных выбиться из своего сословия. Он рано занял позицию, заставляющую гордиться своим низким сословием и презирать высшие сословия. И последовательно держался этой позиции, не поддавался никаким искушениям подняться в высшие слои общества.
Однако это не означает, что Жан-Полю были чужды мечты о благородном происхождении. Но он, конечно не признавался в них. Гёте, осуществивший свои желания, мог прямодушно говорить о них; Жан-Поль, не дававший им волю, полностью изгонял их из сознания. Ничто так не подтверждает неукоснительность, с какой он выполнял возложенное на себя обязательство, как это подавление желаний, которые он считал недозволенными. Предателем стало его творчество.
Уже само множество населяющих его произведения благородных девушек и женщин, достойных любви, выдает его. Автор отказывается от них в реальной жизни, но не в воображаемом мире своих книг. Фиксляйн и Зибенкез женятся на знатных дамах, Вальт любит дочь генерала. Подавленное детское желание выдвигается на передний план в трех «героических» романах, фабулу которых составляет тайна благородного, более того — княжеского происхождения детей. И когда в конце «Геспера» рассказчик от первого лица, Жан-Поль, оказывается принцем (а затем выступает в том же качестве в «Юбилейном сениоре» и «Биографических забавах»), становится ясно, какого рода подспудное брожение тут происходит. Противоречие между осознанием значения своей личности и своего социального ничтожества разрешается в подобных мечтах.
32
Занд — по-немецки «песок».