Страница 56 из 58
Тем не менее по прошествии нескольких веков, созданный московскими летописцами «раздвоенно-единый» (в представлении г. Шенка) образ князя Александра Ярославича Невского опять постигла очередная «переработка». Это случилось, пишет немецкий автор, в начале XVIII столетия, «в ходе широкомасштабных изменений в обществе, культуре и политической системе при Петре Великом… В отличие от предшествующего времени, когда смещения в образе Александра происходили медленно и зачастую без четко определенной идеологической цели (?!), Петр сознательно обратился к истории памяти о святом и инструментализировал ее в своих политических целях. После победы над Швецией в Северной войне Петр I избрал Александра Невского небесным покровителем города Санкт-Петербурга и святым защитником всей империи. Причиной присвоения царем-реформатором образа святого была, прежде всего, победа Александра над шведами в 1240 г. Первый российский император основал в честь городского небесного покровителя монастырь, в 1723–1724 гг. перевез его мощи из Владимира в новую резиденцию на Неве и перенес день памяти святого на 30 августа[502] —день, напоминающий о его собственной победе над Швецией». Специальным указом государя было запрещено даже живописное изображение святого Александра в образе монаха —отныне его изображали только князем-воином, выдающимся полководцем. «Такая символическая трансформация была направлена на то, чтобы встроить сакральную фигуру в новую имперскую знаковую систему, центром которой был институт императорской власти»[503]. Завершилась же эта секуляризация образа Невского, доказывает г. Шенк, уже в конце XVIII–XIX вв., когда молодая светская российская историография постепенно эмансипировалась от церковно-религиозной сферы. «Образ Александра мутировал в новом, «национальном» дискурсе из русского православного святого и российского правителя —в национального русского героя»[504].
Такова вкратце точка зрения историка Фритьофа Беньямина Шенка. Изложение его доводов можно было бы продолжать и продолжать, вплоть до слов автора о том, что в 40-е годы XX века, когда (после периода 1917–1937 годов —периода полного осуждения и вытеснения Александра Невского из официальной истории страны) началась так называемая «реабилитация», «советизация»[505] образа князя. Началась подача его, прежде всего, как прославленного воина и мудрого «отца народа», что с особой яркостью проявилось (считает г. Шенк) в известном фильме Сергея Эйзенштейна, где образ «мудрого вождя и защитника Александра Невского» прямо проецировался на другого «отца народа» —Иосифа Сталина[506]. Однако все это вряд ли что-либо добавит к сути. Суть же состоит в том, что, изучая, по собственному выражению, «культурную память» об Александре Невском, немецкий историк действительно показал недюжинное знание и источников, и историографии избранной проблемы, в чем, собственно, и может заключаться основная ценность проделанной работы. Главная же беда книги в ином: в том, что, исследуя историческую память об Александре Невском, автор сам сознательно лишил своего героя именно исторических корней памяти о нем. Лишил конкретных исторических фактов и событий, БЛАГОДАРЯ КОТОРЫМ эта память сформировалась и жила в сознании русских людей более семисот лет и БЕЗ КОТОРЫХ ее невозможно действительно объективно изучить и объяснять, не сводя лишь к «идеологическим потребностям» тех или иных политических сил.
К сожалению, этот недостаток работы явствует уже из коротенькой вводной главы, посвященной обзору жизни и деятельности князя Александра Ярославича Невского, в которой автор книги, по его собственным словам, как бы задает «систему координат», призванную послужить «ориентиром для исследования», и предпринимает попытку «перечислить и упорядочить события биографии Александра Ярославича», многие из которых, считает он, «до сих пор… остаются в научной литературе спорными… что дает значительный простор для различных интерпретаций и спекуляций»[507]. Итак, что же конкретно показалось немецкому историку «спорным» в биографии выдающегося русского князя?
Спорными для Ф. Б. Шенка, во-первых, видятся «политические цели, побудившие шведов разбить лагерь на месте слияния Ижоры и Невы», — так завуалированно намекает автор на агрессию Швеции против новгородской Руси, осуществленную весной 1240 года. Неясно для него и само историческое значение произошедшей тогда Невской битвы. Одни исследователи считают, — пишет, излагая мнения своих европейских коллег, г. Шенк, — что наступление шведов было связано «с Крестовыми походами против отпавшего от Римско-католической церкви финского племени емь. Другое объяснение интерпретирует шведское наступление как попытку захватить устье Невы и тем самым получить политический и экономический контроль над привлекательной балтийской торговлей Руси. Джон Феннел рассматривает (Невскую) битву в череде конфликтов за влияние на Карелию и Финляндию. По вопросу о значении (Невской) битвы мнения также расходятся. Джон Линд полагает, что события 1240 года лишь много позже обрели символическое значение и важную роль в русском историческом сознании. Сам он оценивал сражение как следствие мелких приграничных споров и указывает, что в шведских источниках отсутствует какое-либо упоминание о нем. До сих пор Невская битва не играет никакой роли в шведском историческом сознании…»[508]
Еще один «темный» для г. Шенка вопрос —о Ледовом побоище в апреле 1242 года. Хотя немецкий историк не может не признать того факта, что Тевтонский орден, как и Швеция, «тоже пытался расширить свои территории в Прибалтике за счет Новгорода», важным шагом к чему стал захват рыцарями русского Пскова, однако сведений «о периоде господства ордена в городе известно мало», а уж сообщений о победе Александра на льду Чудского озера —и того меньше. Так, невзирая на подробное сообщение о битве, передаваемое Новгородской первой летописью, г. Шенк все же убежден, что «в источниках сохранилось очень мало информации» о состоявшемся тогда сражении. «Загадочным» для него представляется и масштаб битвы, и количество потерь с обеих противоборствующих сторон, и военная тактика Александра. Наконец, как и в случае с битвой на Неве 1240 года, для г. Шенка «полная неясность царит и в вопросе об историческом значении битвы 1242 года», которое опять же «сильно преувеличено и летописцами, и историками»[509].
Иными словами, поймет наш читатель, ставя под сомнение и явно снижая общую историческую значимость главных воинских побед князя Александра Ярославича Невского, равно как лишая эти победы подлинного исторического фона времени, когда они были одержаны, Ф. Б. Шенк тем самым задает именно неверную, неточную «систему координат» для понимания того, как отозвались эти события в душах современников, почему и какая п а мять действительно сохранилась о них в русском историческом сознании.
Столь же неточен взгляд немецкого исследователя и на внутреннюю политику русского князя, при оценке которой г. Шенк вновь лишь присоединяется к мнению своих европейских коллег. Так, упоминая о размолвке Александра Ярославича с Новгородом после победы на Неве, историк объясняет ее исключительно тем, что «Александр пытался извлечь выгоду из своего военного триумфа для расширения собственных властных полномочий, что вызвало протест представителей города-республики…»[510]. Мог пойти Александр, считает далее Ф. Б. Шенк, и на прямой сговор с Батыем, дабы извлечь выгоду из этого союза. Неслучайно ведь он, пишет историк, «избегал открытого столкновения с монголами, проводил «политику безусловной покорности» и поэтому смог упрочить свои внутриполитические великокняжеские позиции. По меткому замечанию Феннела, — цитирует Ф. Б. Шенк, — «так называемое татарское иго началось не столько во времена нашествия Батыя на Русь, сколько с того момента, когда Александр предал своих братьев». Он был готов ввести данническую систему монголов и в Новгороде, что привело в 1257 г. к конфликту и столкновению с городом, за который выступал сын и наместник Александра, Василий. Окончательное включение Новгорода в монгольскую данническую систему произошло в 1259 г., после массивного военного давления со стороны Александра»[511]. В целом, заключает г. Шенк, сомнительно, чтобы в своей деятельности Александр действительно был способен «выбирать между прозападной и провосточной политикой»… «Позицию князя определял скорее здравый прагматизм, чем политическая программа»[512].
502
30 августа 1721 г. между Россией и Швецией был подписан Ништадтский мирный договор. Так, полагает Ф. Б. Шенк, «Петр 1 стремился объединить память об Александре Невском с памятью о себе и о собственных исторических заслугах…». — См.: Шенк Ф. Б. Указ соч. Стр. 156.
503
Там же. Стр. 504.
504
Там же.
505
По этому поводу Ф. Б. Шенк, в частности, пишет: «Решение вновь выдвинуть фигуру Александра Невского как позитивную фигуру интеграции было принято не позднее второй половины 1936-го. Оно стало частью масштабной переоценки дореволюционной отечественной истории в рамках идеологии советского патриотизма, получившей распространение с середины тридцатых годов… Князь был реабилитирован как политик и полководец, чьи заслуги заключались в «борьбе за свободу и независимость Родины». Реабилитацию Александра Невского следует рассматривать в первую очередь в связи с захватом власти национал-социалистами в Германии и развитием антифашистской пропаганды в Советском Союзе». См.: ШенкФ.Б. Указ. соч. Стр. 279, 282.
506
Там же. Стр. 338–339.
507
Там же. Стр. 35 —36.
508
Там же. Стр. 40.
509
Там же. Стр. 42.
510
Там же. Стр.41.
511
Там же. Стр. 46.
512
Там же. Стр. 46–47.