Гамлет шестого акта

Но Доран молчал. Он действительно любил графа Хеммонда — давно, ровно и преданно, не раз убеждаясь в его благородстве. Но, оказывается, были вещи, о которых он не мог говорить ни с кем. Снова и снова ловил себя на невозможности слов, сам не понимая, что с ним. Его сиятельство, видя его состояние, не настаивал.

Легче всего Дорану было с Коркораном, он понимал все без слов, читал в нём, как в книге. Теперь Патрик недоумевал, как мог сомневаться в этом человеке, подозревать его в какой-то низости. Он любил его, при виде его испытывал удивительное, смущающее его самого чувство светлой и искренней радости. Коркоран был чудом, живым воплощением Истины, подлинным человеком.

Но происходило и ещё нечто настолько странное, что мистер Доран вовсе терял дар слова. Мистер Клемент Стэнтон поправлялся мучительно медленно, но, к радости мисс Бэрил, каждый день приносил пусть ничтожное, но улучшение его состояния. К удивлению Патрика и Кристиана, ежедневно перестилавших ему постель, обмывавшим его и кормившим, тот не остался равнодушен к их заботам. Его смущали их услуги, он стыдился собственной слабости, но благодарил и кузена, и мистера Дорана со слезами на глазах, чем, в свою очередь, выводил из равновесия их обоих. Войдя в его спальню под вечер с подносами, оба переглянулись и опустили глаза: Клемент целовал руки Бэрил, называя своей милой сестрёнкой…

…Сам Стэнтон, в истерике и злости убежав на болота, пришёл в себя достаточно быстро — как только выгорел фонарь и он оказался в страшной, непривычной лондонскому жителю лесной чаще. Хлипкий мочак пугающе расплывался и проваливался под ногами, звуки топи ужасали, странные огни то загорались, то гасли над смердящими метановыми парами. Он понял, что сглупил — мисс Софи здесь не было, да она и не могла пойти сюда. Внезапно хлынул дождь, размывший последние следы, растерянный и испуганный, он укрылся под древесной кроной, но все равно вымок до нитки. После того, как шум дождя затих, решил вернуться, но обратной дороги в темноте не нашёл. Когда рассвело, он попытался разыскать тропинку, но заблудился, споткнулся, слетел с холмистого взгорья и растянул щиколотку. Некоторое время ещё пытался двигаться ползком, но ноги подвели снова, он не заметил камня на склоне, и упал в ручей, повредив голень. Силы оставляли его, голодный, мокрый, продрогший и обессиленный, он уже не на что не рассчитывал. У него хватило сил нагрести валежника и просто упасть на него.

Потом пришло забытье — и с ним тягостные видения. Сначала это были просто обрывки недавно случившихся событий. Вспомнилась и злая угроза Кристиана и его слова о мисс Хеммонд. Где она, безоглядно влюбленная в Коркорана, совсем потерявшая голову? На него она никогда не смотрела так, как на кузена… Разговор с Кемпбеллом… «В обществе поговаривали всякое. Уронили и известный намек, что наследство Чедвика было платой за определенные услуги, оказанные ему Коркораном, и говорили, что они сродни тем, что добился Никомед Вифинский от Цезаря…» Всплыла в памяти и оплеуха, что с тёмными от ярости глазами закатил ему Коркоран… Кемпбелл не вызвал Коркорана… Бэрил. Извинившись перед сестрой по требованию Коркорана, он сорвал на ней зло позже, наедине, заметив, что она слишком-то задета его словами, разозлился ещё больше, едва не ударив её…

Он несколько раз терял сознание, но когда приходил в себя, снова и снова проваливался в тёмные воспоминания. Жизнь погасала, уходила из него. Все вдруг показалось пустым, мелким, незначительным — и Софи, и устремления, что занимали его — титул, деньги, поместье…

В нём потекли совсем иные, пугающие мысли, ибо в каждом есть глубины, куда он боится заглянуть, бездны, которых он страшится. Теперь бездна подошла так близко, что он не мог не вглядеться в неё. Он остался наедине с собой, и это стало подлинным кошмаром, он не был готов к подобному. Быть перед лицом себя самого: без прикрас, без защиты — страшно, опали тысячи вещей, которыми он закрывался от пугающего самопознания. Теперь из бездны вставали чудовища. Сколько злобы, сколько лжи, жадности, вражды, сколько холодного безразличия, сколько жестокости… Господи, зачем он жил? Зачем он оказался на этой земле, если сейчас, погибая, ему нечего вспомнить, кроме мерзости? Он догадывался, что его друзья — откровенные подонки. Но почему верил их словам? Да потому, что мыслил также — как подонок. Хладнокровно был готов отдать сестру за подонка, хладнокровно копил деньги, урезывая во всем сестру — но не самого себя. Все, чего он искал — было благом только для него — и ради этого кого бы он не растоптал? Но зачем все это? Он умрёт. Обречен. Господи, кто завтра вспомнит о нем? Дружки проронят пару слов за обедом с деланным сожалением. И всё. И всё?

Клемент был прижимист, нужды никогда не знал, и добивался титула и поместья, в основном, из-за неприязни к брату, но главное — ради Софи. Ему искренне казалось, что она тогда не сможет ему отказать. Но когда он, опережая события, сказал ей об этом — видел, что её чувство к нему ни на волос не изменилось. Он не был любим ни бедным, ни богатым. Но почему? Почему он не мог получить ее любовь? Почему его не любили?… А за что его было любить? А заслуживал ли он любовь? Хоть чью-нибудь любовь? Этот странный, пугающий, какой-то перекошенный вопрос, невесть откуда всплывший в болотных видениях в лесу, больше всего томил и изнурял его. Что в нем было достойного любви? Он раскрылся самому себе в таком уродстве, что подлинно изумился. Ужас и боль видения зла в себе повергли в прострацию. Когда его случайно нашли, он снова был без чувств, очнулся только у себя в спальне, когда ощутил прохладную руку Бэрил на своём горячем лбе.

Забота брата и мистера Дорана, которого он до тех пор едва замечал, была подлинным облегчением — он действительно смущался услугами сиделок, но мужскую помощь, деятельную, понимающую, скупую на эмоции, принимал, точнее, был вынужден принимать. Беспомощность страшно ударила по нему, пережитый в лесу ужас дал понимание хрупкости и уязвимости жизни. Удивляло и бесчувствие приятелей. Клемент знал — слышал об опасности, ему угрожающей, но почему Коркоран и Доран плевали на эту угрозу?

Бэрил…Теперь Клемент понял, почему в пансионе её назвали сокровищем. Чувство вины перед ней, осмысленное в долгие часы в лесу, теперь возвращалось бесконечным стыдом. Что он творил, Господи? Его сиятельство, сделавший ему резкий выговор, столь обозливший его, был тысячу раз прав. Сегодня сам Клемент не находил слов, чтобы выразить отвращение к себе. Безразличие слепо. Если человек безразличен тебе, никогда его не познать. А ведь безразличие, холодность, беспечность, наша способность пройти мимо человека — неизмеримы. Мы закрываемся этим безразличием от самых близких людей и остаёмся слепы, а злая нелюбовь превращает в уродливое и самое прекрасное — которое мы не способны увидеть…

Коркоран сказал ему, что именно он, Стэнтон, наследует и титул, и имение. Клемент выслушал это известие молча, глядя в потолок.

… В тот вечер Коркоран перед сном предложил Дорану выпить, и несколько расслабившись от коньячных паров, посетовал, что, хоть нагло и самонадеянно мнил себе знатоком в человеках, оказался последним глупцом. Кто бы мог подумать? Откуда? Почему? Как происходит эта непонятная метаморфоза человеческой души, совершенно пустой и жалкой ещё вчера, но ныне становящейся способной воспринять всю любовь мира? Да, скорби и горести, болезни и беды — вот что подлинно исцеляет нас, врачуя и укрепляя души, наполняя их светом любви, и воистину на этой земле есть только одно настоящее чудо — чудо преображения человеческой души. Все остальное — фокусы и выкрутасы.

— Опять же, удивительно, — философствовал мистер Коркоран, — почему две души в почти равных испытаниях проявляют себя столь различно? Я всегда как-то по-новому удивлялся этой встрече со скорбью… Она — суд и спасение, но почему иные пустые души никогда и ничего не вмещают, и там, где смягчается камень, вдруг каменеет вата? И ничему нет предела — ни благородству, ни низости. Но я вынесу отсюда понимание, что человек непоправимо испорченным не бывает никогда…. - мистер Коркоран вздохнул, потом, болезненно поморщившись, продолжил, — знаете, Доран, я всегда несколько боюсь заглянуть другому в глаза, и тем самым дать ему повод вглядеться в глубины моей души. Тут и целомудрие, но и отторжение, и трусость. Сколько мне нужно мужества, чтобы сказать тому же Стэнтону — не лги, скажи мне, что тебе страшно, одиноко и ты не веришь, что даже твой брат отзовётся на твою боль…. Не отстраняй меня… Наше призвание — быть слугой ближнего, и все, что у меня есть, я должен быть готов отдать ему и никогда не упоминать о том и никакой благодарности не ожидать. Подлинно и жертвенно полюбить человека — это самое высшее, что нам может быть дано. И как я слаб в этом… Оказывается, нужно гораздо больше мужества, чем это принято думать, чтобы назвать себя своим настоящим именем… Самонадеянный, горделивый дурак, вот я кто.