Возмездие

На что он надеялся, предпринимая этот важный шаг? На свой громадный международный авторитет, на свои давние, тесные отношения с большевиками, наконец, на свои постоянные и щедрые отчисления в кассу партии?

Голосу великого пролетарского писателя не вняли. 26 октября на всю планету грохнуло носовое орудие крейсера «Аврора».

Временное правительство свалилось легко и безболезненно, словно отживший осенний лист. Керенский успел скрыться, остальных министров посадили в Петропавловскую крепость.

Немедленно возникли главные учреждения новой власти: ВЦИК, СНК и ВЧК.

Горький не сразу уразумел, что Вождь победившей партии Ленин занял место, которое в своё время занимали Столыпин, Горемыкин, Штюрмер, а в последний год князь Львов и Керенский. Высший же престольный пост достался почему-то не ему, а Янкелю Свердлову, еврею с толстыми губами, грубому, заносчивому, с ледяным взглядом сквозь лёгкие стёклышки пенсне. Ленин по субординации мог приказывать всем своим наркомам, в том числе и Троцкому и Дзержинскому, однако реальной властью для строгого подчинения этих персон он не обладал.

Революционное неистовство продолжалось. Особенный размах приняли пьяные погромы. Новые власти приняли грубые, но действенные меры и уже 6 декабря ввели в столице осадное положение. Застучали карательные выстрелы. Уличная вакханалия пошла на убыль, однако в повседневный обиход вошли повальные ночные обыски. Вваливались матросы и солдаты, увешанные оружием, переворачивали всё вверх дном. Уходили военные, приходили рабочие и работницы, тоже с винтовками, и с особенным азартом принимались рыться в сундуках с бельём.

Ночным налётчикам доставляло едкое наслаждение униженное безмолвие хозяев. Перед грубой вооружённой силой обыватель цепенел. Искали, само собой, пулемёты и винтовки, но если не находили, то удовлетворялись узлами с одеждой и бельём. Добыча уносилась, и хозяева радовались тому, что так дешёво отделались.

Имя Горького служило как бы охранной грамотой, но Шаляпина посетили, и не один раз. Великий певец бросился к властям, ему выдали документ за подписью наркома Луначарского:

Настоящим удостоверяю, что в запертых сундуках, находящихся на квартире Ф. Шаляпина, заключаются подношения, полученные Ф. Шаляпиным в разное время от публики. Имущество это никакой реквизиции подлежать не может и представляет собою ценную коллекцию, находится под покровительством Рабочего и Крестьянского Правительства.

Жена Шаляпина, Мария Валентиновна, плакала злыми слезами. Она негодовала на Горького, имевшего такое влияние на мужа. «Конечно, ему хорошо. Он с этим жидовьём живёт в обнимку!» Она ошибалась. Горькому было мучительно, он страдал. Его надежды, что русский народ, сбросив иго самодержавия, с радостью потянется к книжке, не сбывались. Народ тянулся к топору. Что же насчет «жидовья»… Засилье детей Израиля на самом деле было чудовищным. Он невольно вспоминал Лондонский съезд большевистской партии. Уже тогда он своими глазами видел изобилие нерусских физиономий и собственными ушами слышал отнюдь не шутливое предложение Григория Алексинского о желательности в партии «небольшого погромчика». Он читал в бурцевской газете «Общее дело» список «ленинского потока» политэмигрантов, проехавших в Россию через Германию. К сожалению, он ничего не знал об «уральском потоке» во главе со Свердловым и об «американском» во главе с Троцким и Бухариным.

При всём своём отвращении к юдофобству Горький никак не мог назвать власть в республике Советов русской, отражающей хоть в какой-то мере состав её многочисленного населения.

Революция пришла в Россию курчавенькая и картавенькая, с характерным носом, легко изображаемым на многочисленных карикатурах. Порой на этом внушительном носу помещались лёгкие стёклышки пенсне.

Как он был наивен, уверовав в теории, изобретённые под сенью абажура кабинетной лампы! Всем своим творчеством он страстно обличал «свинцовые мерзости русской жизни» и воспитывал в своих читателях светлую веру в могучую силу человеческого разума. Он славил Человека как единственного властелина мира. Он превозносил его выше самого Бога. И человек задрал башку, устремив свой дерзкий взгляд под самые облака, в самые сокровенные глубины Неба. И вот он уже не просто человек, а сверх-Человек, ум и душа его не принимают Бога, кощунственно отвергают всякую святость, плюют. Сверх-Человек превратился в сверх-Зверя. Имя его выражается апокалиптической цифрой 666.

Новые властители завоёванной России нагло демонстрировали образцы необузданного честолюбия и безобразной жажды власти, неутолённого желания переделать мир по-своему. Сначала в Смольном, а затем в Кремле образовалось настоящее «гетто» во главе с людьми, которых Горький знал довольно близко. Но какой же зверской харей обернулось их национальное нутро! Никого и ничего теперь не опасаясь, самый крикливый и неистовый из них, Троцкий, во весь голос провозгласил:

«Русские — социально чуждый элемент. В опасную минуту они могут стать в число врагов советской власти».

Следовательно, эту власть они установили не для народа, а для самих себя?

Разве они хоть чем-то походили на Каина-Хаима, которого он, Горький, вывел на страницах своего рассказа, изобразив его забитым и ничтожным существом?

Голосом Троцкого говорил завоеватель, покоритель, безжалостный диктатор!

Тихо страдая, Горький считал и самого себя виноватым в этом безобразном апофеозе хамства и невежества. Так и подмывало схватить себя за волосы и завопить на всю Россию о своём запоздалом раскаянии. Голову себе разбил бы с досады!

Чем он мог ответить на вакханалию в своей стране? Не подавать самому себе руки?

К счастью, у него оставалась «Новая жизнь», и он обратился к своему единственному оружию — слову.

«Революционер сего дня, — писал он, — прежде всего обижен за себя, за то, что не талантлив, не силён, за то, что его оскорбили, даже за то, что некогда он сидел в тюрьме, был в ссылке, влачил тягостное существование эмигранта. Он весь насыщен, как губка, чувством мести, и хочет заплатить сторицей обидевшим его. Он относится к людям, как бездарный учёный к собакам и лягушкам, предназначенным для жестоких научных опытов».

В этих словах звучит самая мучительная тема тогдашних дней: что за людишки, что за человеческий мусор сумел ухватиться за государственное кормило измученной России?

«Народные комиссары, — продолжал Горький, — относятся к России как к материалу для опыта, русский народ для них — та лошадь, которой учёные-бактериологи прививают тиф для того, чтоб лошадь выработала в своей крови противотифозную сыворотку. Вот именно такой жестокий и заранее обречённый на неудачу опыт производят комиссары над русским народом, не думая о том, что измученная полуголодная лошадь может издохнуть.

Реформаторам из Смольного нет дела до России, они хладнокровно обрекают её в жертву своей грезе о всемирной или европейской революции…»

Автор «пролетарского» романа «Мать» (так полюбившегося Ленину), создатель образа передового русского рабочего Павла Власова обращался к тому классу, с которым связывал все свои надежды на преображение России:

«Правительство Смольного относится к русскому рабочему, как к хворосту: оно зажигает хворост для того, чтобы попробовать, — не загорится ли от русского костра общеевропейская революция?

И пока я могу, я буду твердить русскому пролетарию:

— Тебя ведут на гибель, тобою пользуются как материалом для бесчеловечного опыта!»

Здесь что ни слово, то обличение крикливой демагогии обитателей «партийного гетто». Причём писатель обнажал самые сокровенные истоки того чудовищного социального обмана, с каким народные комиссары надеялись приспособить огромную Россию для осуществления своих кровавых планов.