Возмездие

— К сожалению не все так думают, как вы.

Беседа двух умных и много знающих людей продолжалась.

— Мы никому не угрожаем, — говорил Сталин. — В наших планах нет агрессии. «Оставьте нас в покое!» вот о чём мы просим. Мы хотим, наконец, осуществить то, о чём мечтали все утописты: свободный труд без частной собственности, без угнетения. Кому это угрожает? Разве только тем, кто привык жить грабежом.

Писатель заметил, что человеку с Запада многого не понять в СССР. По крайней мере, на первых порах. Он, например, по дороге в Кремль проехал мимо площади, где недавно стоял храм Христа Спасителя. Зияющая рана в самом центре! Сталин, нахмурившись, согласился.

— Да, рана. Но в СССР сейчас совсем другая вера, совсем иная, если можно так сказать, религия. Случилось то же самое, когда русские променяли язычество на христианство и сбросили статую Перуна в Днепр. Храм Христа занимал слишком центральное, слишком возвышенное положение посреди Москвы. На этом месте необходим теперь совсем другой храм, совсем другое, если хотите, культовое сооружение. Этого требует сама логика нового государственного строительства. Вот вы не застали у нас прежнего Садового кольца. Это был настоящий лес. Белки жили… Вот этого жаль!

Поколебавшись, писатель проговорил, что руководителю такой страны следовало бы опасаться судьбы царя Мидаса. Всё, к чему бы ни прикоснулся царь Мидас…

— Хороший образ, — отозвался Сталин, не дав гостю договорить.

Затем, тронув усы, чтобы прикрыть улыбку, заговорил о некоем литературном критике. Читая гениальную поэму, он не заметил её художественных достоинств, а всё своё внимание сосредоточил на неправильно расставленных запятых.

Тонкая ирония! Фейхтвангер, не выдержав, рассмеялся.

Он сказал, что хотел бы побывать в зале суда. Сталин сделал жест гостеприимного хозяина. Фейхтвангер заметил, что разового пропуска, пожалуй, будет маловато. Сталин сказал, что он может сидеть в зале, пока достанет терпения и выдержки.

Писатель стал благодарить и прощаться. Хозяин кабинета, провожая его до порога, шутливо заметил, что евреев обличал ещё Моисей. В его обличениях, между прочим, было много большевистского. Моисей имел твёрдый характер и довольно жёсткую руку. Не находит ли писатель, что президент Рузвельт чем-то напоминает Моисея? Ну, хотя бы тем, что спас Америку от краха во время кризиса 1929 года. Жажде одиночек к безудержной наживе президент противопоставил разумное планирование. И победил!

— Не забывайте, — тонко улыбнулся писатель, — Моисей сорок лет водил евреев по пустыне…

— Так я и говорю, — подхватил Сталин. — Какой характер!

Фейхтвангер рассмеялся и прекратил словесное фехтование. Оба собеседника, не переставая улыбаться, обменялись крепким сердечным рукопожатием.

Фейхтвангер провёл в Советском Союзе 10 недель. Одну неделю он просидел безвылазно в Октябрьском зале.

Близко наблюдая подсудимых (их было 17 человек), писатель и слушал, и жадно впитывал глазами, как они говорили, как себя вели. Для него, литератора, это имело громадное значение. День ото дня у него пропадала предубеждённость, с какой он ехал в СССР, и крепла уверенность в необходимости этого великого очищения. В Германии орали и маршировали, а в Испании уже шла кровавая война. Фашизм наступал. Писатель впоследствии признался: «Мои сомнения растворились, как соль в воде». Перед ним в деревянной загородке, под охраной штыков, сидели проигравшие, раздавленные виной за свои преступления. «Нет опаснее офицера, — замечает Фейхтвангер, — с которого сорвали погоны».

Фейхтвангер, пристально наблюдая подсудимых, нашёл ответ на главный вопрос западных крикунов: почему они признаются? Никаких пыток, никакого насилия. Среди обвиняемых не нашлось ни одного настоящего политического деятеля, способного как Джордано Бруно умереть за свои убеждения. Все это были сплошь политические коты. В своё время они примкнули к Троцкому, а не к Сталину. Теперь увидели: ошиблись. Троцкий сумел сбежать, а они попались. Над Октябрьским залом, над Москвой, над новой Россией гудел ветер грандиозных планов и больших страстей, а эта шушера просто хотела жить. Пусть даже в лагере, в изоляторе, но жить. Вот и весь секрет.

В течение всего судебного процесса в Колонном зале незримо витала зловещая тень Троцкого.

Троцкий — настоящий демон русской Революции. И его отталкивающий образ, его безумные мечтания о возвращении во власть питали все преступления людей, сидевших в деревянной загородке для подсудимых.

Недаром отчаявшийся Норкин, когда ему предоставили последнее слово, вдруг вздел руки и визгливо прокричал проклятие Троцкому, после этого упал на место и зарыдал.

Карл Радек, напротив, усмехался. Он сказал:

— Мы бы, в общем-то, и сами явились бы в милицию. Если бы она не явилась к нам сама!

Пятаков, с убитым видом глядя себе под ноги, глухо говорил:

— Я слишком остро сознаю свои преступления, и я не смею просить у вас снисхождения. Я не решаюсь просить у вас даже пощады! Не лишайте меня одного, граждане судьи. Не лишайте меня права на сознание, что в ваших глазах, хотя бы и слишком поздно, я нашёл в себе силы порвать со своим преступным прошлым.

30 января, поздно ночью, суд вынес приговор. 13 человек получили высшую меру. Радек, Сокольников, Арнольд — по 10 лет. Строилов — 8 лет.

Когда Радека уводили из зала суда, он обернулся на приговорённых к расстрелу, ухмыльнулся и сделал им ручкой: приветик!

Лион Фейхтвангер, вернувшись из Москвы, быстро написал книгу о своей поездке и назвал отчёт обо всём увиденном в СССР так: «Москва 1937».

«Писатель, — заявил он в предисловии, — увидевший великое, не смеет уклониться от дачи свидетельских показаний. Если даже его слова будут многим неприятны».

Автор не ошибся: его книга разочаровала многих. Совсем не для того командировали классика в Москву!

Писатель искренне считал, что успехи СССР были бы немыслимы, если бы русские допустили у себя так называемую парламентскую демократию. Истинная демократия — это власть тех, кто владеет средствами производства. Потому в стране Советов настоящим хозяином является народ, сами трудящиеся.

«Еврейского вопроса» писатель коснулся только краешком.

О том, что такое «идиш херц», Фейхтвангер несомненно имел своё собственное представление. Древняя мудрость наставляла, что нельзя жалеть буквально всех, для этого не хватит обыкновенного человеческого сердца. Поэтому в жалости к окружающим преобладает взыскательная избранность. Старый писатель знал, что из гитлеровской Германии начался исход евреев. Речь шла о спасении их жизней. Однако спасения заслуживали далеко не все. При управлении имперской безопасности существовало специальное учреждение, занимавшееся еврейской собственностью. Там получали разрешение на выезд из Германии, как документ на сохранение жизни. Эти разрешения выдавались только богатым евреям. Делалось это под тем предлогом, что в Америке новосёлы с первого же дня смогут занять своё место в обществе самых уважаемых граждан. Короче, Америка принимала лишь людей с деньгами. Бедняки её не интересовали совершенно. Поэтому еврейская беднота Германии оставлялась на произвол нацистов. Это была жертва фашистскому Молоху. Евреи-бедняки должны были погибнуть, больше того, они обязаны были умереть. Их смерть требовалась уцелевшим, откупившимся, требовалась для ореола мучеников холокоста.

Вождь советского народа знал гораздо больше американского писателя (информация шла от секретных служб). В последние дни в Германии совершился шаг небывалой подлости, неслыханного коварства: Управление имперской безопасности в лице Эйхмана, отвечавшего за «окончательное решение еврейского вопроса» (еврея по национальности), заключило тайное соглашение с д-ром Кастнером, представителем мирового сионизма. Дело касалось уничтожения сотен тысяч еврейской бедноты в лагерях смерти. Эта беднота не имела средств для спасения на земле Америки и потому оставалась в Европе для умерщвления. Немецкая сторона брала на себя обязанность осуществить это спланированное уничтожение. Подчеркнём: массовые расстрелы и так называемые газовые камеры являлись договорной обязанностью германских нацистов.