Серебряное небо

Приказав Але: «Лежать!» — Лесли поползла наверх, к Джедаю. Вцепилась в бессильно выброшенную вперед руку и что есть силы потянула.

Он уже наполовину был на склоне, когда раздался новый выстрел, и она почувствовала, как его тело содрогнулось. Привстав на колени, отчаянным усилием рванула его к себе — под действием собственной тяжести он вместе с волокушей начал сползать вниз.

Мысли Лесли тем временем лихорадочно работали. Стреляли из винтовки, ярдов с трехсот, если не больше. Кто, почему — сейчас не важно. Важно другое: стрелявшие знают, что она жива, поэтому через какое-то время попытаются подойти… или обойти ее сзади.

Но для начала они будут выжидать…

Джедай еще дышал, из развороченного пулей затылка текла кровь. Вторая рана, на ягодице, тоже кровила. Подстреленная собака лежала на боку, еле слышно подскуливая.

Но Лесли сейчас было не до того, чтобы с этим разбираться.

Секунду она колебалась — может, взять револьвер? — но потом решила, что он лишь помешает; взглянула на собак — Алу и еще двух, каким-то образом оказавшихся в лощине, шепотом приказала: «Ждите здесь!» — и сначала на карачках, а когда лощина кончилась, то по-пластунски поползла в сторону сухого русла, через которое они с Джедаем недавно перебрались.

Наконец выкинутая вперед рука нащупала край обрыва; Лесли съехала на животе вниз и, пригнувшись и стараясь держаться песчаной полоски в центре русла, побежала в ту сторону, откуда донесся выстрел. Время от времени она осторожно, используя как прикрытие росшие на краю обрыва кусты, выглядывала наружу и, не увидев ничего, кроме безжизненной пустоши, продолжала свой бег.

Триста шагов… Четыреста… пятьсот… Они должны быть где-то здесь!

Лесли в очередной раз выглянула наружу и замерла: стрелявшие открылись перед ней, как на ладони. Их было двое; лежа на склоне пригорка и приподняв головы, они смотрели в сторону лощины. Вот один обернулся к другому, что-то сказал; под рукой у него винтовка — видно, как отблескивает черненый металл.

Как она и предполагала, выжидают…

Она бесшумно сползла вниз; присев, перезарядила арбалеты — от толчков стрела могла сдвинуться — и пошла по оврагу дальше, заходя врагам в тыл.

Снова остановилась Лесли ярдов через сто; выглянула — теперь стрелявшие были видны почти со спины. Нагнулась, сняла ботинки и, оставив их стоять на дне оврага, осторожно вылезла наружу.

Несколько секунд, сжавшись в комок, она балансировала на краю обрыва, готовая, если кто-то из врагов попытается обернуться, мгновенно соскользнуть обратно в овраг. Но нет — они лежали и по-прежнему о чем-то разговаривали.

Тогда Лесли выпрямилась. Сняла с плеча арбалет, взяла его в правую руку, палец — на спусковом крючке. И — побежала к лежавшим мужчинам, чем дальше, тем быстрее. Ноги в толстых шерстяных носках почти бесшумно отталкивались от земли, рука с арбалетом была выдвинута вперед, в любую секунду готовая выстрелить.

Лежащему на животе человеку, чтобы увидеть, что творится позади него, нужно повернуться всем телом; слышит он то, что происходит сзади, тоже плохо.

Мужчина с винтовкой услышал ее лишь шагов за сорок. Обернулся, опираясь на локоть — глаза испуганно расширились; он рванул к себе винтовку, но Лесли была уже в десяти шагах от него.

С такого расстояния она попадала в шею гремучке, не промахнулась и теперь. Стрела вошла врагу в глаз. Умер он мгновенно, еще опираясь на локоть, и лишь потом с бескостной вялостью завалился на бок.

Так же мгновенно Лесли сорвала с плеча второй арбалет и, держа в левой руке, направила на второго мужчину.

Нет, не мужчину… только теперь она увидела, что второй ее противник — подросток лет пятнадцати, рослый, но костлявый и тонкошеий. Не обращая на нее внимания, он вскрикнул:

— Папа! — затряс убитого мужчину, повторяя: — Папа, папа! — и лишь потом, сидя на песке, растерянно обернулся к Лесли. — Ты убила его? Ты… ты…

— Он хотел убить меня, — Лесли поймала себя на том, что чуть ли не оправдывается.

— Ну и что? Тебе не положено жить, никто не должен знать, где наш город!

«Значит, не зря я боялась — все-таки была погоня!» — пронеслось у нее в голове.

— Папа — самый лучший у нас охотник, если нужно кого-то поймать, всегда посылают его! — продолжал паренек. Наверное, ему легче было говорить об отце как о живом. — Он и меня учит всему, что знает!

— А зачем он стрелял в собаку? — спросила Лесли; подумала: «Какого черта я вообще с ним разговариваю?» Было ясно, что в живых мальчишку оставлять нельзя: если он вернется в свой город, за ней могут послать новых убийц.

Но уж очень не лежала душа вот так, просто взять и убить безоружного подростка…

— Это не он — это я стрелял! — парнишка шмыгнул носом. — Папа мне разрешил. Из-за этих проклятых собак мы целых два дня не могли к вам близко подобраться — приходилось все время держаться с подветренной стороны.

Может, связать ему руки, взять с собой? Ну и что дальше?

— Скажи, а это правда, что вы едите людей? — медленно спросила Лесли; внутри все содрогнулось от отвращения.

— Чужаков? Да, — ответил парнишка, интонацией словно спрашивая: «А что тут такого особенного?» — Это пища, благословенная Господом — если бы Он не хотел, чтобы мы их съели, то не привел бы их к нам. Так всегда говорил отец Квентин. Когда они приходят, мы вечером устраиваем праздник с танцами; на площади накрывают столы, а если плохая погода, то в церкви…

— Хватит! — она шагнула вперед, потянула винтовку за дуло и выдернула из-под трупа…

— Не тронь! — подросток попытался вцепиться в приклад, но опоздал и лишь повторил с беспомощным отчаянием в голосе. — Не тронь, это папино!

Не обращая на него внимания, она перехватила винтовку поудобнее и уже хотела разбить ее об землю, как давеча разбила дробовик — но вовремя удержала руку. Потертая, но ухоженная, с ложем из черного дерева и серебряной гравировкой на ствольной коробке, эта винтовка была настоящим произведением искусства. В любом поселке за нее с радостью отдали бы все, что ни попросишь.

— Где ваши лошади? — обернулась Лесли к мальчишке.

— Что?

— На чем вы приехали?

— Я тебе ничего не скажу! — упрямо и зло воскликнул он, бросив быстрый взгляд куда-то за ее правое плечо.

Ага, значит, там.

— Ты… ты дрянь! — продолжал подросток. — Ты убила отца Квентина. И Чака. И папу! И взяла его винтовку — а он даже мне ее трогать не разрешал! — дрожащий от слез голос звенел негодованием: какое она, обреченная на смерть жертва, имела право бороться за свою жизнь?

Маленький злобный фанатик, достойный наследник своего отца. Недаром тот натаскивал сына, готовя его себе на смену!

И все-таки убивать его не хотелось. В бою — другое дело, а теперь… Как Лесли ни пыталась разозлиться, ничего не получалось — особенно после того как, прервав вдруг свой монолог, парнишка рухнул на труп отца и обнял его, всхлипывая: «Папа… папочка!»

Что же с ним делать? Может, взять с собой и оставить в каком-нибудь поселке? Здорового рослого подростка охотно возьмут в работники… Так ведь сбежит — он уже в том возрасте, когда и лошадь сможет украсть, и дорогу обратно найти…

Парнишка сам выбрал свою судьбу. Лесли не предполагала, что у его отца за поясом был еще револьвер, а сын это знал — и внезапно взметнулся, почти в упор целясь ей в лицо.

Она успела первой нажать на спуск; выстрел раздался через долю секунды, но пуля просвистела мимо. Впрочем, он едва ли мог быть прицельным: это был последний импульс умирающего тела — тяжелая стальная стрела попала пареньку прямо в сердце.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Лошади стояли в том самом сухом русле; пройди Лесли по нему еще ярдов двести, она наткнулась бы на них. Но кто же мог знать!

Так что она чуть ли не четверть мили шла в ту сторону, куда бросил взгляд подросток, недоуменно озираясь: где здесь, на голой равнине, можно спрятать лошадей? — и обнаружила их совершенно случайно, когда одна из них вдруг громко фыркнула и переступила копытами. Лесли бросилась на звук и, добежав до оврага, увидела, что внизу стоят две заседланные аппалузы.[18]

18

Аппалуза — выведенная индейцами порода лошадей. Отличается чубарой (крапчатой) мастью и, при сравнительно хрупком телосложении, большой выносливостью.