Страница 23 из 29
Я пробовал было смягчить мой отказ выражениями благодарности за участие в моей горькой «транспортной» доле, упомянув о долголетней службе в строю, о привычке к ней, которая является главной причиной…
— Вздор, вздор! — перебил адмирал. — Пожалуйста, без дипломатии! Мы с вами достаточно знаем друг друга. Я вас понимаю и на вашем месте поступил бы так же. Дай Бог, в добрый час! — закончил он своей любимой поговоркой.
— Ну, ну! Знаю, знаю! И очень рад! — с первых же слов приветствовал меня начальник штаба. — Я уж на вас прицелился: старшим офицером на «Диану»! Не особенно важно? Корабль действительно из числа «трех богинь» отечественного изобретения… Да что же делать? — другого нет! А поработать придется! Вот как поработать!..
Все значение этой фразы я постиг, только уже пробыв на «Диане» несколько дней. За эти дни в моем дневнике не записано ни одной строчки. Работы оказалось столько, что едва хватало времени на сон и на еду. Крейсер, начавший кампанию 17 января, до того 11 месяцев простоял в резерве! Если бы даже при уходе его из Кронштадта на Дальний Восток (осенью 1902 года) команда была сформирована строго по правилам, так и то в составе ее должно было бы находиться два призыва, т. е. около 1/3 людей, не видавших моря. На деле же этих мужиков, одетых в матросские рубахи, оказалось почти 50 %, а морская практика доброй половины остальных исчерпывалась единственным походом из Артура во Владивосток и обратно… Нравы и обычаи установились не только не морские, но даже и не сухопутно-казарменные, а просто… деревенские. При выполнении какой-нибудь работы, хотя и не общей, но требовавшей значительного числа людей, вместо определенного приказания или команды — такое-то отделение туда-то! — унтер-офицеры просили «земляков» подсобить, и даже старший боцман вместо начальнического окрика приглашал «ребят» навалиться «всем миром», чтобы скорее «отмахнуть — и шабаш!..» Я отнюдь не преувеличиваю и передаю только факты. По сравнению с этой прочно сплотившейся и сформировавшейся деревней сборная команда «Ангары», составленная из людей (конечно, не самых лучших), назначенных с разных судов эскадры (но судов все же плававших), показалась мне образцовым войском. Немало трудов и забот пришлось положить на искоренение этих патриархальных нравов и введение хотя бы некоторого воинского уклада жизни. Грязь, особенно в местах, недоступных беглому «смотровому» обзору, — была невозможная. Естественный результат 11-месячной стоянки в резерве, когда крейсер был официально превращен в казарму, но на деле, конечно, не мог превратиться в казарму благоустроенную. На корабле люди живут так скученно, в такой, строго говоря, ненормальной обстановке, что поддержание порядка, как внешнего, так и внутреннего, выполнение насущнейших требований гигиены — возможны лишь при полном, правильном и беспрерывном функционировании всех элементов этого гигантского организма. Корабль, превращенный в плавучую казарму, — это абсурд. Хуже — это растление. Стоя в резерве (я не говорю про короткий срок — месяц или два — для починки или исправления), корабль во всем своем целом, весь, со всем своим личным и материальным составом постепенно, медленно, но верно приходит в упадок, утрачивает свое значение боевой единицы. Самые энергичные, самые сильные духом люди не всегда выдерживают полярную зимовку, эту долгую безотрадную ночь, хотя и стараются заполнить её каким-нибудь делом. Однообразие родит скуку, а скука — уныние… 11 месяцев резерва! Это почти то же, что 11 месяцев тюремного заключения в общей камере… Говоря про нравы и обычаи, установившиеся на крейсере, я назвал их «деревенскими», но это не совсем точно; такие нравы и обычаи должны вырабатываться в общих тюрьмах, конечно, при наличии мягкого и благожелательного начальства…
Ломка традиций, уже успевших пустить крепкие корни, новые порядки, предъявление требований, от которых успели отвыкнуть, — не могло не вызвать глухого недовольства, даже некоторого пассивного сопротивления. По счастью, я встретил самую энергичную поддержку со стороны командира (принявшего крейсер за 2–3 дня до моего назначения) и горячее сочувствие со стороны большинства офицеров. Последнее было особенно важно.
Взысканиями, вообще насильственными мерами можно было бы заставить людей работать, даже механически выучить их чему-нибудь, но ведь этого недостаточно. В этих скучающих, обленившихся людях надо было пробудить сознание разумности, целесообразности той работы, которая от них требовалась, чтобы они не считали ее за прихоть всевластного начальства, ссылающегося на какие-то неведомые им законы… И в этом отношении приезд Макарова имел решающее значение. Они уже встрепенулись; в них пробудился тот дух, который ведет на подвиг, вера в своего вождя, готовность идти на смерть по его слову или указанию… Оставалось только внушить им, что главная цель — не смерть, а победа; что надо не только уметь умирать, но и уметь сражаться, учиться этому искусству, а на своем корабле все, до самой ничтожной мелочи, любовно содержать в полном порядке и боевой готовности. Скука и уныние сменились в массах стихийным порывом к бою — надо было этот стихийный порыв сделать сознательным.
Понемногу, не без труда, не без заминки, дело налаживалось, и главная заслуга в этом, конечно, принадлежала тем моим сослуживцам, которые так горячо и охотно взялись за разрушение глухой стены между баком и ютом, которые «пошли в народ», не упуская ни одного случая разъяснить и подчеркнуть общность задач, связывающих всех нас — от командующего флотом до новобранца. В самом деле нигде, ни в какой специальности военной службы эта тесная связь не является такой наглядной, такой очевидной, как во флоте; и здесь, казалось бы, не стоило никакого труда внедрить ее в сознание масс. Равенство перед лицом смерти — это почти братство. Если в сухопутной действующей армии фактически существует деление по ценности жизни на «пушечное мясо» и «высших руководителей», то во флоте оно невозможно. На боевой эскадре чем выше служебное положение, тем больше личный риск жизнью. Между командующим армией и командующим флотом в этом отношении целая пропасть.
Первый только руководит боем, пользуясь почти полной личной безопасностью, второй же сам ведет свою эскадру в бой, находясь на флагманском корабле, на котором сосредоточена вся сила неприятельского огня, он — в самом его центре и первый несет свою голову под удары. Матрос не может сказать — «меня послали», но только — «меня повели»… Послать на смерть или повести на смерть — это совсем разные понятия…
Вот почему выход и бой Макарова на «Новике» произвели такое огромное впечатление. А какую силу представляет собою сознание этого равенства и братства перед лицом смерти, если им проникнут весь личный состав эскадры?..
Ведь тогда каждая команда принимается, как ценное указание более опытного, старшего товарища; каждая работа является не принудительной, а радостно выполняемой на пользу общему делу… Мне так хотелось создать на крейсере подобное настроение!.. И, по счастью, у меня нашлось немало единомышленников. У нас не было ни лекций, ни сообщений, а просто офицеры, про которых я говорю, все свое время отдавали команде, находившейся в их подчинении, не столько учили, сколько знакомились с людьми, которых поведут в бой. Строго говоря, это не были даже беседы, а чаще всего несколько, как бы случайно, на ходу, брошенных слов в разъяснение того или иного распоряжения, или замечание, вставленное в разговор нижних чинов между собою… Но как это действовало!.. И, как результат, с каким чувством удовлетворения я исполнял просьбу какого-нибудь «хозяина бомбового погреба», который докладывал, что у него сыро, что ему нужно людей — обтереть пояски снарядов: «кабы не оборжавели, орудию в бою не испортить бы!»… Или другое: люди, привыкшие считать чистоту причудой начальства, жившие целый год, только «заметая сор», вдруг так легко поняли ее смысл, ее необходимость, когда им попросту объяснили, что раненый падает на палубу, что, пока подберут и унесут, грязь может попасть в рану, и выйдет, что из-за пустой царапины — режь руку или ногу, а то так и этим не спасешь от смерти.