Сон Сципиона

«Сон Сципиона», философское завещание Манлия, он с усердием переписал сам, не поддавшись искушению опустить его в свою сумку потому лишь, что старый монах, позволивший ему взять его в руки, был таким добрым и питал такое странное уважение к манускриптам, которые сам не удосуживался прочесть. Щуплый коротышка — старый, но жилистый и крепкий, — он, видимо, получил под надзор библиотеку, потому что в монастыре к нему относились с пренебрежением. Оливье не понимал почему. Конечно, он был немного невнятен, слегка мечтатель, рассеянный, иногда ворчливый и раздражительный, но легко отходивший и отзывчивый на любое проявление интереса. Сначала, когда Оливье только появился сопровождении аббата, прочитавшего рекомендательное письмо Чеккани, — он был равнодушен, даже враждебен и чинил ему всяческие помехи. На второй день, после того как Оливье не поскупился на время для разговоров, он сам принес ему манускрипты посмотреть. А на третий — вручил массивный ключ и велел самому брать, что ему приглянется.

И хотя многие — если не почти все — старинные документы никем прочитаны не были, он тем не менее относился к своим владениям с немалой гордостью. Полки все были чистыми, пыль стерта, рукописи в хорошем состоянии и расположены в определенном порядке. Но содержание их оставалось неизвестным — опознаны были только тексты, которыми пользовались. Проглядывая их, Оливье предложил составить список, чтобы в будущем все могли знать, что они содержат, но его предложение было отклонено. Слуга кардинала Чеккани мог осматривать и читать все, что ни пожелает. Однако монах не предполагал, что найдется другой такой же дурак, ну а он не испытывал ни малейшего желания узнать, что именно он так усердно охраняет и оберегает. У него была своя обязанность, и он ее усердно исполнял, а какой в ней был смысл, его совершенно не заботило.

Оливье было подумал, что манускрипт — еще одна копия труда Цицерона, носящего то же название. А поскольку это было одно из известнейших классических произведений, дошедших до его дней, находка еще одного списка особого значения не имела. Ну, пожалуй, она могла помочь ему исправить некоторые ошибки — Оливье примерно сознавал, что систематическое сравнение разных источников может привести к очищению текста от ошибок, которые вкрадывались в него в процессе переписывания. Но по этому пути он особенно не продвинулся. Переписка манускрипта была исполнением долга, а не трудом любви. И только когда он прочел несколько первых страниц, ему стало ясно, что это нечто совсем иное.

Тем не менее в особый восторг он не пришел, так как больше всего его интересовал золотой век Рима, век Катулла, Вергилия, Горация, Овидия и — самое главное — Цицерона. Даже этот период был известен лишь смутно, однако все знали, что он — самый ценный. Песни умирания Римского мира занимали подсобное место, будучи интересными лишь в той степени, в какой они отбрасывали свет еще дальше в прошлое на славные дни Августа и Афин. Вот почему Оливье переписал манускрипт и почему на следующий день, неловко сидя в седле, он поймал себя на том, что его мысли все время возвращаются к тому, о чем в нем говорилось. Античная философия была ему практически не знакома, и он толком не понимал слов, которые читал, списывая их. «Человек, достойный Бога, сам будет неким богом и может обрести это состояние только через смерть; человек умирает, когда его душа покидает тело, однако и душа умирает своего рода смертью, когда она покидает свой источник и падает на землю. Стремление человека к добродетели есть желание души вернуться туда, откуда она явилась. До тех пор, пока душа не обретет добродетели, она должна пребывать под луной. Чистая любовь — это воспоминание о прекраснейшем и стремление вернуться к нему. Лишь через свершение этого душа обретет свободу».

Слова, пожалуй, достаточно ясные, но слишком многое в них смущало Оливье. Человек, сам становящийся неким богом; души, умирающие, когда они рождаются; любовь как воспоминание — все это было измышлениями ума, которые сбивали его с толку, казались полным вздором. Быть может, они и правда были бредом безумца, но слагались они в такую лиричную и четкую прозу, что он не решился совсем отвергнуть манускрипт. Что и сказал кардиналу, вручая ему список вместе с семью другими рукописями. Наконец-то они оплатят его туфли!

— И кто написал это? — осведомился кардинал.

Они сидели в летнем кабинете Чеккани на среднем этаже величественной башни, в комнате темной и сырой в зимние месяцы, но бодряще прохладной в слепяще-жгучем июне, блаженном убежище от сокрушающей дневной жары. На письменном столе Чеккани стоял кувшин со свежей водой, которая хранила прохладу, потому что ее привозили зимой с гор к его дворцу в повозке как куски льда, и хранили глубоко под землей много ниже погребов, пока в ней не появлялась нужда. Этот восхитительный бесценный напиток он наливал сам: он любил беседовать с Оливье и не хотел, чтобы их отвлекали. Всякий раз, когда его непоседливый протеже возвращался из своих путешествий, Чеккани выкраивал по меньшей мере два часа от своих неотложных дел и с нетерпением школяра предвкушал рассказ молодого человека о его странствиях и находках. Вообще трудно сказать, кто кого заразил страстью к рукописям или даже кто из этой странной пары больше завидовал кому: если Оливье видел власть и славу кардинала, то Чеккани видел только свободу Оливье, его кипящую юность.

— Она начинается так: «Манлий Гиппоман, слуга философии, шлет привет Госпоже Мудрости». Кроме того, есть упоминание о деяниях в дни правления Майориана, одного из последних императоров, если не ошибаюсь.

— Но это не христианский документ?

— В нем нет ни единого упоминания о христианстве. С другой стороны, святой Манлий все еще чтим, а жил он примерно тогда же. Он святой того города, где я родился. Имя редкое, так что, наверное, это один и тот же человек, а если так, то Госпожа Мудрость, госпожа София, как он ее называет, вполне возможно, имеет какое-то отношение к святой Софии, хорошо тебе известной. Конечно, это только догадка. И все становится даже еще более непонятным.

— Почему?

Оливье задумался, ища, как объяснить то, что он не столько понимал, сколько ощущал.

— Рукопись нейдет у меня из ума, не знаю почему, — сказал он наконец. — Я уверен, что некоторые ее утверждения я уже знал раньше. Другие, мне кажется, я понимаю, но потом, подумав, открываю, что совершенно их не понимаю. И не знаю, каким способом установить, есть ли в ней смысл или это только вздор.

— Но о чем она?

— Отчасти это комментарий к Цицерону, откуда и название. Отчасти — рассуждения о любви и дружбе, а также о связи между ними и жизнью души, а также служением добродетели. Это доступно моему пониманию. Но больше почти ничего. Затем последний раздел, в котором наставница возносит этого Манлия на небеса и показывает ему всю вечность. Самая непостижимая часть. Я знаю только, что всякий, кто стал бы писать подобное теперь, навлек бы на себя большие беды. И потому я не знаю, с кем я могу поговорить об этом.

— Тебе придется пойти и спросить еврея кардинала де До, — сказал Чеккани. — Возможно, он знает. И вряд ли он на тебя донесет. Я попрошу брата де До дать тебе письмо к нему. Он, полагаю, не откажет мне в этой услуге, хотя мы сердечно друг друга терпеть не можем. Знания — нейтральная земля в нашей войне.

Оливье и взволновала, и удивила такая возможность. Он, разумеется, слышал о еврее кардинала, но никогда его не видел. Как и почти никто другой. Каким образом он забрался под крыло Бертрана де До, было неизвестно, хотя люди знали, что порой даже папа посылал за ним, чтобы о чем-то посоветоваться. Когда он приезжал в Авиньон, то ни с кем не разговаривал, а те любопытные, кто старался завести с ним разговор, наталкивались на насмешливое презрение, вежливое, но глубочайшее пренебрежение, которое указывало, что их доброе мнение ему абсолютно не требуется. Неудивительно, что многие находили это оскорбительным, считая, что таким, как он, должно льстить, если они оказывают ему честь, снисходя до беседы с ним, да только их мнение для него как будто ничего не значило.