Страница 13 из 16
Юра Брагинец, потрясая «Розой мира», произнес:
– Ой, сколько же гавваха выделяется в Ливии, мужики! Небось сам Гагтунгр сейчас там – людскими страданиями подпитывается.
Хорошо, Аркаша Чичкун не расслышал того, что говорил оператор. Он уже переключился на радио «Шансон» и слушал Елену Ваенгу, интересуясь, как Кулаков относится к певице. Кулаков что-то отвечал, Чичкун дивился:
– А по мне, так она в самый раз! Ты ж вроде интеллигентный человек, Володя, почему ж она тебе не нравится?!
А Кулаков, отрекаясь от матери, первой в их роду получившей высшее образование, и от себя вчерашнего, прокричал водителю:
– Нет, я – не интеллигентный человек, Чичкун! И интеллигенция – это не мозг нации, а ее говно, как сказал Ленин великому пролетарскому писателю. Правда, отсюда не следует, что интеллигенцию надо гнобить. Напротив, не трожь, пока не воняет… У меня, Аркаша, бабушки – крестьянки и деды – крестьяне. Они, ежели что, за топоры хватались да за вилы. Нет, я не интеллигент, Чичкун. Уволь уж… – и, вспомнив, что уже уволен, принялся беззвучно хохотать, сотрясаясь всем телом, вызвав недоумение оператора; впрочем, скоро Кулаков успокоился, и Брагинец вновь углубился в книгу.
Глава 6
Собака!
– Мама, я к бабушке поеду… – сообщила Варька, немного придя в себя.
Она долго стояла у трельяжа, разделяя челку на пряди, как у Мета, и смазывая их гелем, а то на ветру разлетятся – и вся работа насмарку. Если бы еще волосы у нее были короткие; везет же Катьке! Тайком она подреза́ла волосы по всей длине по сантиметрику, чтоб было не так заметно, и все равно грива ореховых, цвета спелого фундука, волос болталась до середины спины. Ну зачем ей такие волосы – скажите пожалуйста! Столько с ними возни! Косы надоели, хвост тоже, распускать волосы летом – жарко; несколько раз Варька просила сделать стрижку, и всякий раз просьбы оканчивались ничем: в этом вопросе все родные, включая брата, были не на ее стороне. Ну, ничего – через три годочка ей исполнится четырнадцать, она получит паспорт, и тогда никто ее не остановит! Сугои![6]
– К бабушке?!
Анна все еще собиралась отправиться на море часика в четыре, чтоб не сгореть, одной ей идти вот как не хотелось; но Наталья работала, оставалась Варька…
– Ну да. Я же вчера тебе говорила… Бабушка звонила, я давно у них не была.
– Хорошо, иди, – убитым голосом отозвалась Анна: на сегодня хватит скандалов. Придется тащиться на море одной… Не сидеть же в отпуске дома! В прежние годы в июне Кулаков водил ее на фестивальные кинопросмотры, а тепе-ерь… Хоть бы Варьку разок сводил на хороший фильм – да где они нынче, хорошие-то фильмы, если уж мультики… Ой, не вспоминать, не вспоминать!
– Я с ночевкой, ладно?
– Да уж ладно, что по пробкам-то таскаться туда да сюда… И кепку, кепку обязательно надень!
– Хорошо!
– Да не забудь: завтра на практику!
Варя, пока мать не передумала, схватила сумку, где лежал диск с аниме, сунула ноги в шлепанцы – черная резиновая петля просунута между большим пальцем и вторым, который был длиннее первого (греческая ступня, говорил отец, а мать вздыхала: мол, будешь хозяйкой в доме – то есть безмужней или… разведенкой), – и поскорее выскочила за калитку.
– И обязательно позвони, как приедешь! – не-слось ей вслед.
– Да, да, – отозвалась девочка, втыкая наушники и отгораживаясь от реальности оглушительной музыкой. Чтоб ни одной мысли не давать ходу… Забыться…
Улица, заставленная частными домами с высокой оградой то из металлопрофиля, то из шлакоблоков, была пустынна; Варя вприпрыжку спустилась по длинной лестнице с обвалившимися ступеньками, пробежала по строительным мосткам, переброшенным через глубокую канаву, – весь Город из-за будущей Олимпиады превратился в одну большую стройку – и оказалась у вокзала. На верхушке узкой башни с редкими стрельчатыми окошками помещались часы: в солнечном круге рядом с мелкими цифрами крупно изображались знаки зодиака. Сейчас двухметровая стрелка указывала на козерога, полутораметровая – на стрельца: стрелец готовил покушение на козерога.
В бабушкину сторону пробок не было, а вот навстречу караваны машин стояли, продвигаясь гусиным шагом, страдальчески шурша по асфальту летними шинами. Хорошо тем, у кого в автомобиле стоял кондиционер; остальные пеклись и варились заживо. Варька, вынув наушники, высунулась в окошко; волосы хлопали на ветру сухопутным парусом, пронизанным солнцем; чернявый водитель сделал ей замечание – и она, смутившись, вернула остуженную голову в пышущее жаром нутро маршрутки.
Варька раздумывала о том, как испортился характер матери после ухода отца. При нем она держала себя в руках. Он был точно путы, надетые на нее. Раньше она никогда так не кричала, раньше она была веселой, часто шутила. Как им было хорошо всем вместе!.. Хай! Да и пока брат оставался с ними, все еще было не так плохо. Может быть, все дело в том, что от матери и Валерка ушел?! При Валерке мать расцвела: охранник был старше Сашки лет на пять всего. Но как он матерился! В их доме никогда прежде не бранились. Впрочем, матерился он только по пьяни. А потом случилась безобразная драка между Валеркой и Сашкой, когда мать сунулась между ними и ей тоже досталось. А потом Сашка сказал, что уйдет из дому, чтоб она выбирала… И мать выбрала Валерку. И Сашка ушел, а потом и Валерка тоже ушел. Хидои! Как тяжело жить!..
Во дворе у бабушки зеленым тестом лезла за отмеренные пределы арматурного круга ветвящаяся виноградная лоза, раскидывая на шесть сторон трилистники, вцепляясь ласковыми усиками во все – живое и мертвое: карабкалась по ветвям ближнего инжира, заплетала ограду, подкрадывалась к калитке, пыталась воровски залезть в раскрытые окошки; гигантская смоковница, взнузданная лозой, разметала над беседкой крону с трудовыми шершавыми ладонями – получалась двойная тень, и все равно солнце умудрялось просунуть дружественную золотую Мидасову руку то в один промежуток между сцеплением виноградной и фиговой листвы, то в другой. В беседке на плоских речных камнях стоял дощатый стол и полусгнивший за зиму диван, накрытый стареньким покрывалом, – всё в амебных солнечных пятнах.
Варька открыла калитку – навстречу ей метнулся рыжевато-пегий пес с острой мордой, большими стоячими ушами и хвостом метелкой с черной метиной на конце; на шее собаки поблескивал ошейник, отделанный разноцветными камешками и бусинами, образующими замысловатый узор.
– Собака! – воскликнула Варька. – Ты чья? Неужели это наша собака?
На крыльцо вышла бабушка Антонина Петровна и сказала, кивая:
– Пока наша, считай: приблудилась. Да вишь – ошейник на ней. Небось, хозяин есть…
– Ой, нету, нету, нету! Пускай нету! – косноязычно восклицала Варька, всю жизнь мечтавшая о собаке. Перед последним днем рождения она всячески намекала, что подарков ей никаких не надо – только бы собаку! Но, как обычно, ей надарили книг, дисков, нарядной одежды, даже новый мобильник. Но Варька и мобиле не обрадовалась. На следующий день мама стала объяснять отсутствие подарочного пса так: мол, собака гадить станет на клумбах, мол, будет носиться – и все цветы изомнет, мол, гулять с ней надо да кашу варить, – а кто станет этим заниматься? Не Варька же – все ляжет на чужие плечи, а именно на материны. Эх! Варя тогда даже тайком всплакнула. Она бы все, все делала для своей собаки… Но увы… Нет в мире счастья!
– Охайо![7] – сказала она псу и кинула сумку на драный диван. – Как тебя зовут, кавайный? Ой, няша… Хотя почему няша: ты же не кошка. Бабушка, ты уже назвала его как-нибудь?
– Как-нибудь звала, да он не откликается, – наблюдая за внучкой, теребившей пса, говорила Антонина Петровна.
– Дружок, Дружок, иди сюда! – отбежав от собаки, звала, причмокивая губами, девочка. – Или как тебя? Может, Шарик? Шарик, Шарик, ко мне! Жучка… Нет… Ох ты бака[8]!
6
Смесь ощущений – от великолепно, круто, здорово, клас-сно до – жутко. Здесь – круто! (Яп.).
7
Доброе утро! (Яп.).
8
Дурачок (яп.).