Исток (сборник)

– Ну, дальше?

– А дальше вот что: познание – основное содержание жизни. Машина общества закручена и пущена, идет без сучка без задоринки, внимания не требует, а значит, исчезает общность интересов: какой смысл интересоваться тем, что действует само по себе, как хороший автомат, даже смазки не требует, а совать ему палки в колеса в наше время никому и в голову не придет. Значит, у каждого есть полная возможность жить только своими интересами, а интересы-то у всех разные, наука требует человека целиком, если заниматься ею всерьез, а не всерьез у нас уже не бывает. И вот, говорили они, может получиться, что люди перестанут понимать друг друга. Но в то же время человек – существо общественное и вне общества жить не может. А общество перестает существовать в тот миг, когда исчезает связь, элемент общения. И вот…

– Все, – сказал командир. – Дальше я понял. Теория эта мне активно не нравится; я в нее не верю.

– Я тоже. Не потому не верю, что этого не могло бы произойти, но по двум причинам: во-первых, кроме науки, у человека есть искусство, а оно всегда объединяет, его функция – находить и создавать общее между людьми. И во-вторых, люди умнее, они свернут своевременно, как только заметят, что назрели противоречия.

– Погоди, – не согласился командир и обвел взглядом всех сидевших вокруг маленькой печки и внимательно слушавших. – Погоди, мы же согласились, что в обществе – даже на Гиганте – противоречий нет. Значит, нет и нужды в изменениях!

– В обществе противоречий нет, – медленно проговорил штурман, – твоя правда. В обществе. А вообще-то… У тебя хорошая память, командир. Так вспомни, например, как мы захотели взять какие-то вещицы, безделушки, чтобы на память о великолепной планете осталось хоть что-нибудь, кроме воспоминаний и дневников. Он у меня в каюте, этот сувенир. Нам позволили выбрать, конечно; но ты помнишь, при этом нас заинтересовала одна деталь: люди Гиганта, беря то, что им нужно, показывали какие-то жетоны. Мы спросили; что нам объяснили, ты помнишь?

Командир помнил, но не захотел сознаться в этом.

– Нам сказали, – продолжал штурман, – что на великой планете счет металла, счет пластиков идет на граммы, потому что все, что можно было добыть и использовать, уже добыто и использовано, и сырье, из которого синтезируются пластики, тоже добыто и использовано. Только в музее, помнишь, мы видели несколько кубических дециметров нефти, волшебной жидкости; она хранилась в сверхпрочном сосуде, и это была, наверное, последняя нефть Гиганта. Они тысячи раз переплавляют и переливают металл, они восстанавливают пластики, но потери неизбежны, и чтобы не нарушить свой баланс, им приходится ввозить дефицит на кораблях, а ты знаешь, чего это стоит даже и такой мощной цивилизации, и топливо приходится тратить, да еще безвозвратно! Или же они вынуждены, перестраивая атомы, синтезировать металлы из других элементов, но и это связано с такими колоссальными затратами энергии, что даже на Гиганте приходится с этим считаться. Кажется мне, командир, что Гигант – это тот уровень, когда все усилия общества направляются не на дальнейшее развитие цивилизации, но на поддержание ее на достигнутом уровне, на то, чтобы каждый потерянный грамм заменить новым граммом, – но уж никак не двумя. Это остановка, командир, а остановка означает гибель, если только не будут найдены новые пути. И вот налицо противоречие, хотя и не вызванное антагонизмом в обществе или чем-нибудь подобным. Значит, хочешь или не хочешь, какие-то революции – пусть не социальные, а технические в широком смысле слова – становятся неизбежными. Исток старше Гиганта. И я не удивился бы, узнав, что люди Истока научились обходиться без того, чего так не хватает Гиганту.

– Ну да, – сказал командир не без сарказма в голосе. – Разумеется. И тогда люди, представители высочайшей цивилизации, разрушают – если верить тебе – свои машины и перековывают их на мечи, и забывают моторы, чтобы снова сесть на колесницы, а смысл своего существования начинают видеть в том, чтобы убивать тех, кому досталось меньше – или совсем не досталось – металла и кто перешел поэтому прямо на каменные топоры. Это, по-твоему, техническая революция?

– Разве я говорил это?

– Не этими словами, конечно; но по-твоему выходит, что Гигант придет к Истоку, а Исток – опять-таки по-твоему – вот эти дикари и бронзовые воины. Значит, именно так ты и считаешь.

– Я так не считаю, – отмахнулся штурман. – Но ведь мы ничего не знаем об этой планете. А цивилизация, кстати говоря, это не только умение приобретать, но и умение отказываться. Сначала в плане этическом. Потом – неизбежно – в материальном. Умение найти замену в другой области, которых множество в бесконечном мире. Может быть, нефть не обязательна, может быть, все можно получать из вакуума и возвращать туда же? Мы увидели что-то, но пока не можем связать это в единую цепь, создать концепцию. И вот на сцену выходит интуиция, и она…

Командир вздохнул, предчувствуя продолжение спора. И, как бы в ответ на этот вздох, резко звякнул металл.

– Тише! – предупредил командир. – Мы еще не дома!

Все укоризненно взглянули друг на друга; не оказалось никого, кто опустил бы взгляд, признавая себя виновным. Тогда Мозель прошелестел:

– Это не у нас…

И, не давая никому времени усомниться в его словах, снова звякнул металл; теперь звук этот слышался более явственно, и кроме того, потрескивали сучья, кто-то фыркал и всхрапывал. Затем что-то, сначала не поддавшееся опознанию, выдвинулось из чащи и неторопливо двинулось – не прямо на отряд, но мимо, несколько в сторону. Очертания движущегося предмета были сложны, это была не машина, не человек, не животное; позвякивание металла, разнотонное и многосложное, было теперь слышно очень хорошо, но оставалось неясным, какие детали производили такой шум.

Капитан шарил по карманам в поисках инфраочков. Странная фигура уже отдалилась от чащи, за ним показалась вторая, третья… Словно связанные одной цепью, ритмично подрагивая, создания следовали мимо отряда, и люди лишь поворачивали головы, чтобы не упустить из виду первого, а затем рывком повертывались к лесу, чтобы встретить очередной звякающий фантом. Минуты катились медленно, и целая горсть их успела рассыпаться, пока первый не приблизился наконец настолько, что стало возможным разглядеть его.

Шла тяжелая кавалерия. Всадники в полном вооружении, в панцирях, шлемах, надбедренниках, поручах и поножах, с поднятыми пока забралами, овальными щитами и длинными копьями, укрепленными тупым концом в стремени и поднятыми вверх, подобно мачтам кораблей. И кони под ними были закованы в сталь, могучие животные, и покрыты длинными, почти до земли, чепраками. Они ступали тяжело, изредка встряхивая головами, и тогда легкий звон удил разносился вокруг; но кроме этого, при каждом шаге длинные мечи рыцарей бились о стремена, а стальные локти – о круглые бока панцирей; эти-то звуки и услышал маленький отряд.

Затаив дыхание, члены экипажа наблюдали неизвестно откуда возникшую колонну; затем они увидели, как левее из чащи показалась другая и стала двигаться еще левее, а справа показалась третья, и стала забирать правее, словно бы конница стала развертываться в цепь. Командир скомандовал готовность, хотя рыцари маневрировали, повернувшись тылом к отряду и, следовательно, не собираясь атаковать его. Косясь на новые колонны, показавшиеся из чащи, командир пробормотал в самое ухо штурману:

– Только этого нам не хватало… Я даже отступить не смогу, нога совсем разболелась. В случае чего, придется стрелять.

– Война, – пробормотал Мозель. – Но на войне следует вести себя соответственно, не так ли, командир? Мы уходим от людей и строим гипотезы; не лучше ли взять пленного и узнать все, что нас интересует?

– Правила, Мозель, – сказал командир с сожалением.

– Но война сама есть правило, и она, по-моему, отменяет все другие.

– Ты прав, – сказал командир, провожая броненосные колонны взглядом. – Этих слишком много. Но наверняка появятся и одиночки…