Силоам

В зале переглядывались: тревога, воцарившаяся с самого начала этой речи, перешла в настоящее замешательство. Никто не знал, что и подумать об этом Пондорже. Кто он — сумасшедший, пьяница, анархист? Где-то послышалось, как г-н Лаблаш прошептал: «Ну вот, говорил я вам!..» Было ли это жалостью, сочувствием к их растерянности или расчетом? Пондорж, словно позабыв о своей теме, принялся рассказывать им байки. Того, кто рассказывает байки, всегда понимают. Сначала он повел разговор о разных профессиях. Пондорж перепробовал все без исключения: все занятия, говорил он, святы, равны в своей незначительности или важности, как угодно, ибо не должность создает человека, но человек должность. Когда-то он некоторое время торговал «всяким хламом». Продавал огнетушители, потом замки. Между делом прошел стажировку у книготорговца, где много читал, но мало продавал. Он рассказывал все это бойко и остроумно, вызывая смех. Одна история про замок была особенно смешной: это был настолько усовершенствованный замок, настолько мудреный и сложный, так мягко срабатывавший и одновременно, увы, требовавший стольких трудов, терпения и осторожности, что им восхищались как предметом дьявольски хитроумным, но бесполезным и, возможно, опасным. Этот замок было невозможно сбыть. Конечно, он был верхом совершенства, мог играть «Марсельезу», обладал часовым механизмом и приспособлением, прищемлявшим носы людям, смотревшим сквозь замочную скважину, только его, должно быть, надо было заводить перед использованием; короче, он годился на все, что угодно, кроме того, чтобы запирать дверь!.. Байки Пондоржа были пустяковыми, но их слушали, потому что они били из него ключом, и в их потешности была красота, грация, трогавшая самые чувствительные струны вашей души. Их можно было бы счесть незначительными, но чудо было в том, что, слушая их, все чувствовали, как становятся немного лучше… Он рассказал историю про паука: в ней говорилось о паучке, которого он обнаружил однажды, наведавшись на чердак. Маленькая, розовая, крошечная точка на серой двери. Он подумал — пятнышко. Чтобы его рассмотреть как следует, нужна была лупа. Звездой раскинувшиеся, почти невидимые лапки: красив, как морская звезда, и вместе с тем не больше песчинки. И в этой песчинке было что-то волшебное: это двигалось! жило! работало! Да-да, молча! Тут Пондорж возвысил голос. «Этот маленький розовый паучок молча трудился над своей невидимой работой, друзья мои!.. Я никогда в жизни не испытывал волнения: и вот теперь я вдруг понял, без рекламы, без пропаганды, без радио и школьных учителей, что у меня перед глазами самая удивительная из тайн — жизнь! Видите ли, я никогда не знал, что это такое. И вот теперь я застиг жизнь на содеянном ею, так сказать, на месте преступления, занятой в одиночку невероятно малыми, незначительными, совершенно неважными для нас делами, смеющейся над нами — да-да! над нашими изобретениями, нашей наукой, нашими собраниями — всем тем, что, как мне тогда казалось, занимает столько места в мире! Я понял, что это мы незначительны, смешны! Я учил историю, и географию, и все Конституции, и про восемьдесят департаментов. Я верил, что планета была создана для нас, я верил в благодеяния революций, в Декларацию прав человека и гражданина, в важность войн. А вот теперь я вдруг обнаружил, на двери чердака, в деревянной щелке, силу, в глазах которой все проявления нашей силы были лишь рябью на водной глади, — пружину, заставлявшую двигаться весь механизм, да, эту скрытую силу, разлившуюся потоками вокруг нас и не заботящуюся ни о нашей философии, ни о датах нашей несчастной маленькой человеческой истории, потому что сквозь это все она спокойно продолжает свою работу, и ничто не может помешать одним существам порождать других, — и паучок был порожден той же силой, что и мы; да, я чувствовал, что его затягивает так же неумолимо, так же великолепно, как и меня, в огромную машину, порождающую и раздавливающую существа, — знаете, я чувствовал себя его братом — по страданию, по неведению, по желанию — и думал, что через десять лет, через двадцать лет на этой же самой двери, на том же месте, в той же деревянной щелке будет совершенно такой же паучок, принадлежащий к тому же виду пауков, каждый из которых живет, наверное, лишь несколько дней!..»

Теперь весь зал слушал Пондоржа. К чему он клонит?.. Пусть он всего лишь рассказывал байки, углублялся в отступления — все начинали различать под немного тяжеловатым сплетением его фраз неясный порыв увлекающего их вдохновения. Порой случалось, что его «котелок с идеями», как он говорил, вдруг взрывался, и оттуда выплескивались кипящие фразы. Мысль, будто бы особенно мучившая его, состояла в том, что современные люди — простофили, они живут лишь ложью. Их дурачат собственные идеи, машины — все, что они производят; они дурачат друг друга, и их мысли — такая же продукция, как и всякая другая; она изготовляется поточно, как консервы, и часто теряет свежесть. Забыто главное искусство — искусство смотреть, которое и составляет искусство жить. Вот к чему вел Пондорж. С тех пор как за фруктами стали ходить в магазины, а яблоки покупать в виде пюре в жестяных коробках, все забыли, что они растут на деревьях. Настала пора, говорил он, пойти прогуляться в поле и посмотреть, как растут яблоки. «Но сколько людей сегодня способны остановиться перед яблоком и радоваться ему, понимать, насколько это полная, законченная, безобманная вещь? Сколько людей достаточно просты, достаточно чисты для этого взгляда и этой радости?..» Нет, из-за шутовской рекламы современные люди разучились смотреть на то, что им показывают. Но это зло, по его мнению, было лишь одним из проявлений воли общества помешать человеку думать самостоятельно. Нельзя дать человеку думать самому. Надо жить в хороводе! Крут семьи! Работа на конвейере! Надо воспротивиться всему, что проистекает из общественного. Риторика! Мораль! Иезуиты! Радикализм! И вперед!

Пондоржа понесло. Он вдруг стал изъясняться с огромным подъемом. Конечно, то, что он говорил, не всегда было ясно, и не всегда была уверенность, что его поняли, что в том или ином месте стоит смеяться. Его слова то и дело натыкались на сопротивление, на непроницаемую стену. Но некоторые из них попадали в цель. И главное — надо было видеть его, слышать его! Тогда какая-нибудь фразочка, незначительная сама по себе, налетала на вас с потрясающей силой. Достаточно было жеста, подмигивания, чтобы ее поступь изменилась, чтобы она подошла к вам бесцеремонно и властно схватила за руку. Наконец, каждое слово разбухало из-за человеческой толщи, сквозь которую проходило, прежде чем долететь до вас. Как звук клаксона — да, как звук клаксона автобуса, долетающий до вас через лес, когда он все приближается, с каждым поворотом, пропитанный смолой и теменью, немного надломленный, приглушенный столькими ветвями, изогнувшимися поперек его дороги. Вот так доходили к вам слова Пондоржа. Они приходили издалека, видно было, как они поднимаются, от поворота к повороту; слышно было, как они приближаются, в тяжелых деревянных башмаках; затем они сбрасывали балласт, отталкивались от трамплина какого-нибудь союза, более гибкого, чем остальные, и возносились так высоко, что оставалось только удивляться…

Но теперь Пондорж больше не рассказывал анекдотов! Он рассказывал устрашающие истории, в которые было трудно поверить. Он говорил об улицах, городах, где человеку никогда не дают остаться одному, беспрестанно преследуют и травят шумом, словами, картинками на стенах. «Улица, — говорил он, — забавляется вами, как ребенок, направляющий вам зеркальцем в глаза солнечный зайчик, чтобы вас ослепить». И это лишь один пример того, что происходит в обществе в крупных масштабах. Общество тоже все время направляет вам в глаза солнечные зайчики, чтобы помешать ясно видеть. Но у него уже не зеркальца, а прожекторы, ими оно достанет вас даже в самой глухой деревне. Нельзя, чтобы человек хоть на минуту остался наедине с собой. Ни секунды потерянного времени! Когда вы отдыхаете, общество коварно всунет вам в руки газету. «Вот видите? Вы рисковали не узнать о том, что семидесятилетняя консьержка, до сих пор пользовавшаяся хорошей репутацией в своем квартале, дико-преступным ударом метлы столкнула свою соперницу в погреб, попытавшись перед тем заставить ее выпить нашатырного спирту!» И надо думать, что новости в крупных газетах еще не всегда настолько безобидны! Пондорж говорил о всеобщей проституции слов и идей. Он говорил, что все прогнило, опошлилось. Люди считают себя очень умными, потому что отовсюду получают множество идей. У всех сегодня есть идеи. Но идеи эти — чужие. Чьи? Кто его знает. «Было в газете… Сказали по радио…» Кругом слишком много безымянных идей. Именно поэтому все стали злыми.