Силоам

Как и все церемонии в Обрыве Арменаз, эта началась с речи Сен-Жельеса, вышедшего на авансцену, чтобы заранее поздравить актеров и прочитать небольшой стишок в адрес доктора Марша, в котором он видел образец искушенного ума и просвещенной преданности своему делу. После чего свет погас, и занавес открыл таинственную перспективу леса, изображенную наивными, но трогательными средствами, так что только человек со злым сердцем мог не поддаться их очарованию. Словно вдруг установилась связь с большим лесом, который все пересекли, чтобы приехать сюда, и который по-прежнему одиноко сиял в ночи, окружая Дом своими твердыми заиндевелыми стволами. Но нарисованный лес был полон солнца, и небо над ним было ярко-голубым. Там стоял молодой человек, может быть, уже несколько часов, целую вечность, тревожась от того, что не появляется его подруга, которую на это лесное свидание толкала ужасная ревность ее мужа; но, несмотря на тревогу, которую он всячески старался показать, в зале не было ни одного мужчины, кто бы не завидовал ему, понимая, что он сам прекрасно знал — хотя, как старательный артист, скрывал эту уверенность: как только он закончит свой монолог, появится женщина его мечты. И она действительно появилась. По залу пролетел легкий шепот восхищения, когда Минни вышла на сцену. Никогда не была она такой красивой. На ней было длинное платье из черно-желтого шелка, делавшее ее похожей на изображения с ранних японских гравюр. Маленький черный капюшон плотно облегал ее голову и очерчивал ее лицо, лишенное таким образом прически и словно обнаженное.

Диалог был прост и серьезен; оба персонажа обменивались короткими ритмичными фразами, похожими на стихотворные строки; но такими словами, должно быть, объяснялись в земном раю Адам и Ева; они возвращали вас к таинству и чистоте первой любви. Было понятно, что они, благодаря друг другу, открыли для себя самое чудесное состояние, которое только можно испытать на земле, но принимали это чудо просто, а ведь только так и можно приручить счастье.

Актеры ушли, марлевое небо, натянутое над деревьями, посмурнело, на лес опустилась тень.

Тогда молодой человек и молодая женщина появились снова. Но на их счастье тоже легла тень, его разъедало неясное зло; им грозила опасность: это был муж, война, молния, всегда поражающая любящих друг друга; но любовь возносила их надо всеми опасностями, и она говорила: «Не кажется ли вам, что можно умереть, обожая?..» А он отвечал: «Нет, ведь обожать значит уничтожить смерть: умереть можно, только если разучишься любить…»

И на этих словах оба края занавеса слились, как губы.

Они снова раздвинулись, и стало видно, что в небе и в лесу настала ночь, чистая и синяя, сквозь ее прозрачную ткань пробивался мерцающий свет золотых звездочек с лучиками, как на картинках. И в этой тиши и сини взвилась птичья трель и затерялась среди звезд, принявших ее, моргнув ресничками. Молодой человек полулежал на земле, на куче листьев, а она, стоя на коленях рядом с ним, держала его за руку. И он спрашивал ее: «Послушай: ты когда-нибудь так делала?» — «Как?..» — «Закрывала глаза…» — «Зачем?» — «Стоит только закрыть глаза, чтобы все пришло…»

Конец. Из-за кулис Симон услышал долгую овацию Минни. Почти тотчас же появилась она сама, широко улыбаясь на фоне освещенной сцены, в этом мягком черно-желтом платье, обтягивающем ее бедра и так соблазнительно облегающем грудь. Она вихрем пронеслась мимо, слегка задев его, и он с сожалением увидел, как ее живая фигурка растворилась в темноте.

Следующей пьесе предшествовало несколько интермедий. Симон вышел на сцену с двумя-тремя товарищами, чтобы кое-что поправить, и через дырочку в занавесе посмотрел в зал. На мгновение, под его взглядом, толпа перестала быть безымянной, а лица — светлыми пятнами в полумраке. Он издалека заметил в компании девушек Ариадну, чья головка цвела над белым воротничком в виде лепестков. Неподвижная и тоненькая, она сидела среди подруг, от которых ее едва можно было отличить. Симон поспешно ушел, смутившись, увидя перед собой вновь ставшую безымянной толпу, в которой Ариадна была лишь одним лицом из многих.

Спустившись со сцены, он окунулся в полумрак кулис, где актеры пользовались антрактом, чтобы сменить костюм, одеться или даже простодушно еще раз просмотреть роль. Им овладел порыв радостного возбуждения; в нем ожило воспоминание о спектаклях, в которых он участвовал раньше, в школе; он почти жалел о своем прошлом поведении с Минни. По ту сторону занавеса был слышен шум разговоров, передвигаемых стульев; люди поднимались, чтобы пойти покурить в коридоре. На сцене меняли декорации, вбивали гвозди, натягивали холст. Гримировавшиеся спорили за останки разбившегося зеркала, но вечно чего-нибудь не хватало, и когда наконец удавалось завладеть осколком вожделенного зеркала, оказывалось, что кто-то унес коробку с гримом или что свечи сейчас догорят. Симон бежал к товарищам, которым нужна была помощь, и помогал им, как только мог, в то время как перед его глазами витал неясный образ сияющего и обнаженного лица. Но чье это было лицо?.. На патефоне докручивалась пластинка — увертюра из «Тангейзера», первая часть которой заканчивалась на пронзительной ноте. Но, когда Симон метнулся, чтобы перевернуть пластинку, он вдруг натолкнулся на Минни, возникшую из темноты.

— Деламбр!.. Я как раз вас ищу!

Она была здесь, со своими живыми, пронзительными глазами. Он бы ее, наверное, не искал, но ее появление отвечало тайной надежде. Он почувствовал руку Минни на своей руке. Она сняла свой восхитительный черный капюшон, ее волосы стягивала зеленая перекрученная лента, мило завязанная бантом на затылке, но на ней все еще было длинное блестящее платье, облегавшее ее и колыхавшееся при каждом движении. Она щелкала пальцами от нетерпения.

— Представьте себе, не могу найти свою брошюру!

— Какую брошюру?

— Ну… брошюру мою, текст, роль! Вы ее не видели? Никак не могу найти! Кошмар какой-то, секунду назад была здесь. Она нужна суфлеру.

— Да найдем мы вам ее! — пообещал Симон.

Он занервничал, стал переставлять стулья и уже ползал под столами, когда его окликнули:

— Симон!

— Нашли?

— Нет, но я вспомнила. Она просто осталась в моей комнате. Послушайте, миленький, будьте так добры, сходите за ней! На шестом этаже, знаете, да? Вот ключ. Толкните вторую дверь, за прихожей. Она, должно быть, осталась на тумбочке возле дивана… Симон! — крикнула она снова, когда тот уже побежал. — Там в оловянной плошке на той же тумбочке — черная ленточка, очень красивая, бархатная. Принесите ее тоже, хорошо?

Говоря, Минни вынимала шпильки, рвала нитки. Симон рванулся к двери.

— Симон!..

— Нет, ну это невозможно! — сказал он смеясь. — Что еще?

— Ничего. Не забудьте черную ленточку!..

Симон не вполне понимал, что делает. Он думал о комнате Минни, куда шел. Крикнул на ходу: «Эй, не забудьте поменять пластинку!» В коридоре было полно народу. Он наткнулся на оживленно говорившие компании, ошибся лестницей, был вынужден вернуться обратно, заблудился. Проворно поднимаясь по ступенькам, он мысленно повторял в такт шагам короткое слово: «Минни-Минни-Минни!» Оказался на площадке второго этажа, выбрал один из двух коридоров, понесся по нему. Все живое в Обрыве Арменаз в этот момент находилось в зале или коридорах первого этажа. Коридор второго был пустынным и звонким, ужасно пустынным, ужасно звонким. Коридор третьего — и того больше. Он вспомнил день, когда заблудился, в самом начале своего пребывания в этом странном доме: воспоминание вдруг изменило смысл этого дня и само содержание этой немного необычной минуты. Для него теперь настало продолжение того первого дня — это должно было когда-нибудь случиться. Совершенно ясно, что в тот день, пока он плутал по коридору, он видел в своем воображении эту женщину, которая скажет ему однажды: Деламбр, миленький Деламбр, пожалуйста, принесите мою черную бархатную ленточку… События связывались по-новому; в глубине старого замка открывалась новая, потайная комната. И почему бы жизнь, действительно, не стала «похожа на сон»?..