Силоам

Так они бродили часами, иногда целый день, следуя по неожиданным маршрутам, совершая изнурительные марши, разбитые на короткие переходы. Они ужинали, когда им попадался ресторанчик, садились на поезд, когда проходили мимо вокзала. Вечер застигал их бродящими по затерянным тропинкам меж полей, где овес оплетал их ступни, хлестал по ногам. Это были жаркие и душистые вечера, нега которых проникала в самую потайную, самую восприимчивую часть их существа, отшелушивая на несколько часов все, что не было ими, все, что было лишь их разумом — очищая их от всего наносного и оставляя обнаженными перед ставшим явью миром. Слишком краткие часы! Может быть, чудо, смутно ожидаемое Симоном, таилось где-то здесь. Но то были лишь передышки между рабочими днями, после которых вновь начиналась жизнь. День заканчивался чаще всего на диване на улице Эстрапад, с которого, за квадратиками окна, выходящего на таинственный сад, Симон, в объятиях Элен, безмолвной, как и он, смотрел, как густеет вечер. В такие вечера Симон возвращался к отцу за полночь, пьяный от усталости, с болящими от поцелуев губами… Он клялся себе больше не встречаться с Элен: ее недостатки вдруг становились ясно ему видны. Он принимался ненавидеть это ветреное, противоречивое, требовательное существо, влюбленное лишь в свою свободу. «Один Жид[2] в голове, — говорил он иногда, когда они ссорились, — плод „Радостей земных“, вот ты кто!» Но все это было в прошлом — воспоминания годичной давности. Весь нынешний год Симон делал невозможное: ему не в чем было себя упрекнуть, нет, не в чем; его поведение было четким, его дух — свободным и независимым. Сорбонна поглощала его целиком. Именно в этом его в данный момент упрекала Элен, чей громкий голос раздавался посреди гневных клаксонов такси, в водовороте автобусов, наполнявших площадь Биржи жестким скрежетом металла.

— Один раз, один раз, один раз вы придете, обещайте, Симон.

— Это невозможно, Элен, я же сказал вам. Один раз к вам приду — и вся моя уравновешенность испарится. Прошу вас, поймите. Мне нужно быть осторожным! Мне это довольно трудно, — сказал он, обволакивая ее взглядом. — Очень трудно. Но в этом моя заслуга!

— Ну конечно, — сказала она, — конечно, это ваша заслуга! Да, вы герой! Но вы выкроите часок для меня?

Она становилась настойчивей, цеплялась за его руку, и он чувствовал давление ее упрямых пальцев.

— Каким образом? — вздохнул он, слабея. — Не могу же я сейчас поехать за город.

— За город — конечно! — сказала она, повисая на его руке. — Но на улицу Эстрапад, ко мне…

— Ну уж это нет! — воскликнул он. И мысленно твердо повторил себе: нет, не надо. — Мне нужно делать доклад у Лареско, — добавил он.

— Ну что ж, тогда вы встретитесь со мной в этом квартале; в этом вы не можете мне отказать. Это не отнимет у вас времени: я провожу вас до метро, и все.

— С заходом в бар Биржи? — спросил он улыбаясь.

— Ну так когда?

— Вы мне вздохнуть не даете! Это невыносимо! — воскликнул он с внезапной веселостью. — Хорошо, в четверг.

— Договорились, — сказала она, смеясь в свою очередь.

Они расстались у метро Ришелье, поцеловавшись напоследок. Но, спустившись в метро, Симон поспешил забыть о ней и бросил все силы на обдумывание битв богов, описанных старым поэтом Гесиодом.

День знаменитой лекции у Лареско настал очень быстро. Разум Симона был совершенно отрезвлен, и его голова в это утро была абсолютно ясной. Он немногословно изложил суть вопроса, педантично разобрал проблемы, относящиеся к теме и раскрываемые в тексте, наконец, дал комментарий к этому тексту, из которого настолько тщательно был вытравлен всякий след полета фантазии или отпечаток личной пристрастности, что сам Симон, слушая себя, чувствовал восторженное удивление своих товарищей. Когда он закончил, Лареско, после традиционной критики, подозвал молодого человека к своему столу и говорил с ним около десяти минут.

— Я ничего не добавлю к сути замечаний, которые я сделал вам публично, — сказал он. — Моим последним словом, впрочем, будет слово благодарности. Ранее вы приучили меня к серьезным, основательным, — одним словом, добросовестным работам, но надо признаться, в эту последнюю лекцию вы вложили качества… — он поколебался, — далеко не заурядные.

Лареско привык при всех обстоятельствах пользоваться самыми сдержанными словами, всегда на порядок ниже тех, что были у него на уме. «Серьезные, основательные, одним словом, добросовестные» — эти слова являли собой настоящую похвалу в устах этого человека, охотно прибегавшего к литоте[3]. Симон представлял себе эти слова со знаком «+», каким один из его бывших преподавателей перевода обычно сопровождал оценки, которые, не заслужив повышения в цифрах, казались ему достойными, в пределах указанной цифры, получить особое отличие и как бы потенциальное повышение. «10+» в верху работы было оценкой, имевшей тенденцию к росту, обладавшей динамизмом, делавшим ее практически ценнее ровной «11». Именно так молодой человек воспринял три эпитета, слетевшие с уст г-на Лареско — уст гомеровской красоты. Симон не мог удержаться, чтобы, слушая Лареско, не следить глазами за изменениями, которое каждое слово вносило в их восхитительные очертания. Но в то же время он был так впечатлен благосклонностью учителя и чувствовал себя настолько недостойным подобной похвалы, что счел нужным сам умерить ее, внеся некоторый оттенок скромности:

— Я думаю, что любой ученик с каплей ума может сделать так же хорошо, приложив старание, — быстро проговорил он… «Любой ученик с каплей ума…» Он думал о беспредельной гордыне Эльстера и о наверняка завышенной оценке его силы.

— Для того чтобы обладать критическим умом, одновременно основывающимся на уверенности и интуиции, — воскликнул г-н Лареско, — капли ума недостаточно: я говорю, как вы понимаете, не только о вас, рассматривая эти качества в наивысшей степени их развития. Для того типа работы, который мы здесь преподаем, нужен уровень прозорливости и рассудительности, месье, являющийся одним из высших проявлений разума, — закончил он, будто чувствовал себя лично задетым.

Он выдержал паузу, затем добавил:

— Существует, поверьте, определенный героизм в том, чтобы посвятить себя столь неблагодарной на вид работе, которая никогда не будет хорошо известна широким массам и до которой, как мы прекрасно знаем, им нет никакого дела. Эрудит работает для самого себя и для себе подобных. Я говорю о героизме, — добавил он, понизив голос, — потому что подобная деятельность требует, возможно, окончательно пожертвовать всеми блестящими качествами, какими может быть наделен человек, и воображением, с которым, как мне кажется, господин Деламбр, вам еще в начале этого года было довольно трудно бороться. И сегодня я говорю с вами приватно, мой дорогой друг, только потому, что надеюсь оказать вам услугу: этим утром я понял и хотел бы, чтобы вы тоже поняли одну вещь: вы из наших.

Симон перестал понимать, что с ним происходит. Он был ошеломлен, смущен, даже испуган.

— А теперь, — закончил г-н Лареско, — не считайте, конечно, что вы преуспели. Но можете мне верить.

Последние слова были произнесены сухо. Можно было подумать, что г-н Лареско хотел извиниться за то удовольствие, которое его слова могли доставить Симону. Тот понял, что беседа окончена. Он отвел взгляд от голубоватых глаз г-на Лареско, его красивой бороды, местами еще русой, его губ, очерченных усами, и решительным шагом вышел за дверь маленького класса, где только что за час испытал все степени удовлетворения. В конце концов, может быть, это и правда: может быть, он и в самом деле «их»?

Товарищи ждали во дворе. Они поспешно окружили его и принялись обсуждать лекцию. Но в этот момент Симон всем телом почувствовал, как его стиснула челюстями жестокая усталость, уже неоднократно им испытанная за последние недели. Странно, подумал он. И больше не обращал на это внимания. Кто-то взял его за локоть, он обернулся и увидел Шартье, показывавшего ему пальцем на купол часовни, который четко вырисовывался на фоне прозрачного неба, усыпанного белыми пушистыми цветами. Симон был привязан к Шартье, но ему не нравилась его беззаботность. Он вернул его к разговору. В этот момент из середины группы раздался язвительный голос:

2

Жид, Андре (1869–1951). Французский писатель. В своем романе «Радости земные» (в другом переводе — «Яства земные», 1895 г), оказавшем большое влияние на молодежь, призывал к отказу от общепринятой системы воспитания и моральных догм, воспевал «пламень» и опьянение от свободы чувств.

3

Литота — стилистический прием, преуменьшение.