Силоам

На этот раз Симон был в замешательстве.

— Право, я знаю, как некрасиво с моей стороны отказываться, но…

— Не возражайте, — сказала она. — Я уверена, что вы тот человек, который мне нужен. Видите ли, до сих пор я не нашла никого, с кем можно договориться, чтобы играть то, что я хочу. Если б вы знали, как мне надоело ставить пьесы Лабиша[12] или балаганные представления!

— А что бы вы хотели играть?

— А что бы хотела сыграть женщина, если не Мюссэ[13]? — увлеченно сказала Минни.

— Действительно. А не слишком ли вы замахнулись? Вы уже выбрали что-нибудь?

— О! Ничего особо претенциозного, просто небольшая пьеса в одном акте, с двумя действующими лицами.

— «Нужно, чтобы дверь?..

— …была открыта или закрыта», именно, — договорила Минни. — Впрочем, — добавила она лукаво, принимаясь декламировать, указывая на маленький лунный квадратик, вырисовывавшийся на земле перед полуоткрытой дверью, — эта уже три четверти часа по вашей милости ни открыта, ни закрыта, и комнату совершенно выстудило. Следовательно, вы подадите мне руку и пойдете ужинать к моей маме…

Симон немного испугался оборота, который принимали события. Не вполне понимая, что делает, он взял предложенную ему руку, подрагивающую от смеха Минни. Воздушные слова молодой женщины сыпались на него одно за другим, оплетая легкой сетью. Она говорила скороговоркой, смешивая собственные рассуждения с репликами остроумной маркизы де Мюссэ, чью роль знала наизусть. Это было так далеко, но текст Мюссэ все еще был перед его глазами, в его памяти, и не только текст, но и сама «маркиза», совсем юная маркиза, словно вышедшая из изящных декораций, куда ее поместило воображение поэта.

— Да что с вами? — спросила она вдруг, поскольку он молчал. — Что с вами? Вы мне кажетесь…

— Каким? — спросил Симон.

— Славы своей ради, не хочу вам этого сказать.

— Честное слово, признаюсь вам, прежде, чем войти сюда, я был немного…

— Каким? Спрошу и я в свою очередь.

— Вы не рассердитесь, если я скажу?

— У меня сегодня вечером бал, где я хочу быть красивой, я не буду сердиться целый день.

— Ну хорошо! Я был немного раздосадован. Не знаю, что со мной… Не знаю, что делать, я глуп, как научная статья.

— Вы, по крайней мере, решили?

— Что решил?

— Вы и впрямь глупы! Принимаете вы мое предложение или нет, дорогой граф? Будете ли вы играть со мной?

Она все так же стояла рядом с ним, и Симон, в то время, как его обволакивали ее духи, видел, как колышутся тени от ее глаз и губ на ее утонченном лице, побледневшем от луны, выплывшей, как романтическая декорация, над их импровизированным диалогом. Рабочий сцены знал свое дело…

— Мне нужно подумать, мадам, — ответил он. — Не сердитесь на меня, у меня немного хрупкое здоровье…

— Зато голова крепкая, — возразила она. — Но скажите мне, раз вы обладаете здравым смыслом, знаете ли вы, что значит ухаживать за женщиной?

— Это значит…

Он вовремя остановился, чтобы не усугублять недоразумения. Конечно, он хорошо помнил реплику: «Это значит, что эта женщина вам нравится и вам приятно ей об этом сказать…» Но он запнулся, слова более не выговаривались, и слегка изменившимся, немного сдавленным голосом Симон сказал только:

— Мадам, прошу вас, не злитесь на меня, я очень тепло к вам отношусь, но я не могу… вам лучше не рассчитывать на меня, не спрашивайте почему…

Он поклонился, чтобы проститься. Она была в замешательстве, но догадалась снять перчатку и подать ему руку для поцелуя. У нее была маленькая, очень холодная рука, входившая в вашу, как нож.

Симон обошел вдоль стены вокруг Дома и оказался перед противоположным фасадом, где его внимание привлек маленький огонек на крыльце. Он с минуту неподвижно стоял внизу у ступеней. Ночь была тихая, не очень холодная; он испытывал состояние человека, который привык запивать еду водой, а ему неожиданно подали обильную порцию шампанского. У него кружилась голова, и жизнь являлась ему сквозь пелену смутного опьянения. Он вдруг понял с взволновавшей его отчетливостью, что ему достаточно было сделать один шаг, чтобы вступить в жизнь, совершенно отличную от той, которую он до сих пор вел в Обрыве Арменаз, и заставить расцвесть под своей рукой совершенно новый мир, наполненный неизведанными удовольствиями… Он мог дотянуться до этого мира, видел, как он открывается на другом краю ночи, и кто-то был там, кто-то хотел прийти, чтобы показать ему дорогу туда… И были еще люди, находившие Обрыв Арменаз скучным!.. Ах! Дураки!..

Ему послышалось мягкое поскрипывание снега. Кто бы это мог быть?.. Да нет, никого не было; ночь была совершенно неподвижна под чистым небом, праздничным небом, припудренным мелкими звездочками… Симон вдруг почувствовал глубокую грусть; на сердце у него лежал камень, похожий на угрызения совести…

Тем временем от стены отделилась тень и направилась к нему… Это был Массюб. Какое-то бешенство вскипело в Симоне. Массюб выследил его! Массюб знал!.. Он знал все, с самого начала. Симон, должно быть, в приливе гнева, открыл ему свое самое дорогое сокровище, свой самый потаенный секрет, открыл ему то, что не открывал никому — свою любовь!.. Он вспоминал эту жгучую муку, само появление и сила которой удивили его. К нему вновь вернулось негодование. Разве сам факт, что кто-то другой мог с такой точностью, пусть даже хвалебно, описывать красоту Ариадны, не был недопустимым оскорблением! Все в нем восставало против ужасного существа, снова только что появившегося рядом с ним. Но Массюб подкрадывался к людям тайком, как бандит, не оставляя им времени скрыться. Вот уже ужасный, ломкий голос со взвизгивающими нотками и слащавыми переливами заговорил рядом с Симоном в вечерней тишине:

— Слушайте!.. Не надо на меня злиться за то, что я вам давеча сказал, а?.. Знаете, я ж это не по злобе…

Тон был смиренным, старательным, благочестивым. Симон немного растерялся. Угрызения?.. Ему захотелось взглянуть на Массюба: но тот стоял против света, перед маленьким фонарем, раскачивавшимся над крыльцом, лоб и глаза скрывались под надвинутым козырьком кепки, и черт его нельзя было разглядеть.

— Не будем больше об этом, — сказал Симон, стараясь сохранять спокойствие, — оставьте меня.

Засунув обе руки в карманы, сильно сгорбившись, Массюб снова заговорил жалобным тоном, словно ничего не слышал:

— Правда?.. Откуда ж мне было знать!..

Он подошел, и вдруг его профиль показался на свету. Он тронул Симона локтем, добавив потише, заговорщическим тоном, полуприкрыв глаза, с мерзкой улыбкой:

— А вообще-то, между нами, что вам было за дело, а?.. Думаю, теперь-то вы свой выбор сделали?

— Выбор?

— Черт! — Массюб вонзил в Симона маленький серый глаз. — Когда позволяют себе роскошь гоняться за двумя зайцами!..

Пощечина Симона не достигла своей цели. Массюб вернулся в тень, и Симон услышал, как он уходит, посмеиваясь… Ах! Он мог поздравить себя с удачей! Ужасное существо! Ужасные слова! Вокруг этого отвратительно-угодливого существа витал душок подлости. Теперь он мог посмеиваться от удовольствия, поднимаясь по тропинке… И Симону ничего больше не оставалось, как подняться по той же тропинке и вернуться домой. Но он сделал крюк, не желая идти по следам Массюба, обогнул часовенку — тень в тени — и углубился в лес. Меж еловых верхушек все так же молча горело небо, с неумолимой чистотой, делавшей его недостижимым для людей…

Наутро пошел снег, но, начиная со следующего дня, снова распогодилось, солнце сияло на снегу и слепило глаза. Настал вечер, и Симон отправился в столовую, думая поговорить с Жеромом. Но Жерома, вот уже несколько дней не показывавшегося в Доме, не было там и в этот вечер, так что Симон дождался конца ужина и пошел к себе. Пока он поднимался по тропинке, ему не давала покоя одна фраза Массюба: «Шейлюс, должно быть, говорил вам о ней…» Почему Шейлюс?.. Симону казалось, что Жером в последнее время вел себя с ним довольно сдержанно. Что это значило? Нужно разузнать. Вот почему он ушел сразу после ужина… Но он остановился на дороге, под высокими неподвижными елями с побелевшими ветвями, чтобы в темноте лучше почувствовать жестокий вкус тишины.

12

Эжен Лабиш (1815–1888) — французский драматург, автор водевилей «Соломенная шляпка», «Путешествие месье Перришона» (Прим. пер.)

13

Альфред де Мюссэ (1810–1857) — французский поэт-романтик, бывший также прозаиком (роман «Исповедь сына века») и драматургом (трагедия «Лоренцаччо») (Прим. пер.)