Силоам

— Есть перемены?..

Против всякого ожидания, он получил ответ. Но он был произнесен нетерпеливо:

— Что вы имеете в виду?

На этот раз Симон подумал, что совсем поглупел. Он пробормотал:

— Ну… Все то же самое?.. Есть что-нибудь новое? То есть… Мне не лучше?..

Его собеседник покачал головой:

— Слишком мало времени.

Слишком мало времени!.. Впервые Симон измерил продолжительность странной болезни, приведшей его в Обрыв Арменаз: почти три месяца! Почти три месяца прошло с тех пор, как он вошел, словно нашкодивший, в кабинет доктора Лазара… Три месяца! Можно успеть изучить несколько книг из «Изложения событий» Геродота! Несколько песней Гомера! Всю «Теогонию»! А здесь это будто не в счет! Симон начинал испытывать глухое раздражение против этого человека с ироничными вопросами и краткими ответами. Его желание сойтись с ним наталкивалось на холодное безразличие, саркастические намеки, обезнадеживающий лаконизм. К несчастью, он не смог удержаться от невинного вопроса, который был для доктора самым невыносимым из всех:

— Как вы думаете, мне еще долго здесь оставаться?

Марша посмотрел на него с едва заметной иронией и словно призвал стены своего кабинета в свидетели глупости этого больного. Тот понял свою ошибку, но было слишком поздно: уже надвигался неумолимый ответ:

— Увы, месье, я не кумская Сивилла и не составляю гороскопов. Не следует путать медицину с гаданиями или магией.

Произнося эти слова, он подталкивал Симона к двери и там, внезапно любезным голосом, задержав руку молодого человека в своей, подобно тем министрам, что считают возможным внушить доверие одним пожатием ладони, сказал:

— Впрочем, ваш случай не так уж плох… Ничего не могу вам обещать, но могу сказать вам, что я не тревожусь…

И тогда, совершая еще больший промах, Симон вспомнил последний вопрос, который хотел ему задать. Разве его парижский врач не делал ему инъекций солей золота? Он собрал все свое мужество и спросил:

— Вы не введете мне немного солей золота?

На этот раз доктор ответил ему измученной улыбкой. Вдоль его бороды пробежала короткая дрожь:

— Я не буду вас напрасно утомлять, месье. Вам не будут вводить ни солей золота, ни солей извести, ни туберкулина, ни креозота, ни морской воды, ни горчицы, даже облученной. Если вы непременно хотите что-нибудь принимать, вам дадут пить дистиллированную воду, по крайней мере, вреда от этого не будет.

За тирадой последовал короткий смешок. Затем он склонился над больным, чуть улыбаясь глазами, и, держа руку на ручке двери, сказал ему шепотом, словно откровенность, предназначавшуюся ему одному:

— Хороший курс лечения, дорогой мой!.. Хороший курс! В этом все!..

Вечером конец «лечения» всегда отмечался растущей суетой. За несколько минут до этого Симон слышал, как его соседи потягивались на шезлонгах и перекликались из комнаты в комнату. Звонок еще не прозвенел, а они уже принимались ходить, раскрывать шкафы, переставлять стулья, обуваться, чтобы сойти вниз. Во всех концах здания раздавался негромкий, но многозначительный шум. Затем, с первым позвякиванием звонка, по мускулам всех больных разом словно проходил нервный разряд и со всех сторон совершался одновременный прыжок.

Симон ненавидел этот час, удовольствия которого были ему чужды. Обреченный неподвижно лежать в своей комнате, он терпеть не мог хлопанья дверей, шума беготни, переклички, насвистывания, веселья, к которому его не допускали и которое, наталкиваясь на серьезность, где он старался жить, портило ему красоту этой драгоценной минуты, когда природа, прежде чем раствориться в ночи, принимала такой важный вид… Но сосредоточиться было невозможно. Приемники и фонографы принимались изливать в беззащитный воздух расплывчатые мелодии или встряхивать дом буйными джазовыми ритмами, в то время как молодой человек издали следил завистливым взглядом за силуэтами, убегающими на край луга, в золоте вечера. Для остальных тогда, наверное, начиналась полная событий жизнь, восполнявшая все застойные часы дня, в которой они черпали силы, чтобы сразиться с ночью. Но какое событие происходило с Симоном? Отведя глаза от ставшего нематериальным луга, он обращался к комнате и понимал, что ждет. Он ждал чего-то, кого-то. Ему казалось, что пришел Жером. Дверь открывалась. Но это был не он. Это была санитарка, пришедшая забрать поднос. Каждый раз другая. Взгляд Симона проходил сквозь нее, словно она была прозрачной. Все эти женщины казались ему ненастоящими; он не пытался ни узнать их имя, ни удержать; он обращался с ними обходительно, посылал им безымянную улыбку, не задумываясь о том, были ли они хорошенькими. Совсем не были: от них требовали, чтобы они были уродливыми, скорее, чем ловкими, и они справлялись с этой обязанностью так, что нечего было больше желать. Служебные посещения, проходившие бесследно… Симон ждал иного. Он ждал Жерома. Он знал, что его посещение будет коротким, слишком коротким: он знал, что здесь отводится мало времени на все удовольствия, и понятие ограничения жестоко вросло в его существование; оно внушалось ему каждый час ударами гонга или резкими звонками, всегда возвещавшими о конце удовольствий намного раньше, чем о завершении мучений, и, слыша, как они отмечают своими краткими и повелительными возгласами разные фазы дня, Симон думал, что они — символ всех принуждений, какие только возникают в обычной жизни: мир из пустой рамы превратился в стилизованную картину, где все трудности повседневной жизни были замещены знаками. Звонки сестры Сен-Гилэр придавали миру эстетическую ценность и организовывали его, как спектакль. У Симона было ощущение, что его страдание походило на некое произведение искусства.

Но были дни, когда мысль о том, что скоро раздастся звонок окончания короткого вечернего перерыва, вызывала у него мучительное беспокойство. Это случалось, когда ожидание, нараставшее в нем целый день, переходило в тревогу. Он ждал; он убеждал себя, что ждет Жерома; он ждал его так, будто Жером должен был доставить ему какое-то необыкновенное послание, словно он мог успокоить его, спасти от этой трясины, из которой ему каждый вечер приходилось выкарабкиваться. Ибо своих мыслей ему больше не было достаточно: в этот час они становились ядовитыми, и Симон начинал во всем сомневаться. Он говорил себе, что у чудес нет будущего, что девушки, увиденные возле окошек, очень быстро исчезают и что жизнь сама собой вновь становится по-будничному тусклой. Образ встреченной им девушки тогда снова начинал доставлять ему страдания, и, пребывая в убеждении, что он ее больше не увидит, он желал бы узнать, что ее никогда и не было или что она умерла. Мертвую, он больше не мог бы ее ждать. Он избавился бы от этой надежды, которая вдруг причиняла ему такую боль. Он теперь мог ждать только Жерома, ждать… Но как знать, кто может прийти?.. Часто Симон проводил так долгие минуты, лицом к лицу с этой странной штукой: своим ожиданием… Ему казалось, что он узнает это ожидание!.. Оно никогда его не покидало, это было то, давнее, самое давнее волнение его жизни, вернувшееся к нему после забытья, почерпнутого в работе и легких интрижках, — как старая преданная собака, слепая и роковая: ты думал, что утопил ее, а она вдруг вылезает на берег с влажным взглядом и прилипшей к телу шерстью. В первый раз за много лет Симон столкнулся с этим волнением, этой тревогой, таящейся в глубине любой жизни — своим ожиданием. Если люди изобрели труд, выдумали любовь, думал он, то прежде всего для того, чтобы скрыться от этого пугающего их ожидания и никогда не подвергать себя риску оказаться с ним один на один. Один… Симон снова понимал, что он одинок, и всегда таким был, и именно в этом причина всей его тревоги. Вот что он узнал в Обрыве Арменаз: что он одинок. Да! От этой мысли у него вдруг сдавило горло, им завладела беспросветная тоска, подобная той, которую, должно быть, узнал Адам после сотворения мира, до того, как ему дали жену, — хотя потом, наверное, он узнал еще большую. Эта тоска, должно быть, медленно прорастала в глубине его существа, прикрываясь сверкающим интеллектуальным панцирем, над чьим созданием он работал столько лет и который, сам собой, должен был защищать его от всяческого беспокойства; и вот теперь тоска наконец вышла наружу, как страдание, вобравшее в себя все страдания, сметая все препятствия, которые пытались поставить на ее пути, но, по крайней мере, неся с собой доказательство подлинности и жизни. Ибо если в страдании и есть смысл, то только этот: доказать нам наше собственное существование.