Силоам

— По вопросам географии, красноречия и занятий искусством для души обращаться к Сен-Жельесу, — сказал Массюб.

— По вопросам об обивочной ткани, грелках и зонтиках зайдите к Массюбу, — парировала тем же тоном заинтересованная сторона, разглагольствовавшая посреди комнаты и наряженная в великолепный вишневый пуловер с помпонами.

Массюб забавным, полным достоинства жестом запахнул полы потертого халата, явно выкроенного из отслужившей свой век занавески, сочетавшего все оттенки синего цвета и с распускающимися цветами на плечах, груди и животе. Симон поднял на него глаза и был неприятно поражен асимметричностью его черт, а также маленькими рыжими коротковолосыми усиками.

— Так что, — спросил он, — скажут мне, где этот Большой Массив?

— Там, — сказал Шейлюс, показывая на туман.

— Самая крупная местная звезда. Одна из тех слишком известных знаменитостей, что не владеют искусством дать о себе забыть, — вставил Массюб.

— Она, однако, делает все, что может, — сказал чей-то голос. — По крайней мере, сейчас.

Симон посмотрел в сторону, откуда шел этот тусклый голос, и увидел парня с костистым лицом, темными глазами, вид которого его почти напугал. Тем временем Шейлюс фамильярно уселся на пол возле кровати, а Массюб — верхом на стул. Остальные стояли вокруг Сен-Жельеса, продолжавшего болтать.

— Вы знаете «Катехизис Обрыва Арменаз»? — спрашивал цветущий Сен-Жельес.

То была последняя находка этого счастливого парня: небольшой бланк с вопросами и ответами. Это изобретение задумывалось для смеха. Например, надо узнать, сколько категорий больных есть в Обрыве Арменаз. По Сен-Жельесу, их было две: горизонтальные и наклонные — эти лежали только половину времени. Аудитория собралась невзыскательная, да и Сен-Жельес был подходящим оратором: он пожал свои скромные лавры. Но Лагарриг из Марселя потребовал слова.

— Извини! — воскликнул он посреди хохота. — Ты забываешь о третьей категории больных — это тайные здоровяки, те, что выздоровели без ведома врачей и, продолжая оставаться здесь, вопреки всякой справедливости, тратят время на прогулки и речи. К этой третьей категории относится только один человек: Сен-Жельес, перпендикулярный!..

Этот выпад был встречен шумными аплодисментами, и Симон еще раз подумал, что после средней школы и казармы санаторий был последним прибежищем детства…

— Ну что ж, а я знаю еще одного перпендикулярного, — добавил Массюб. — Это Пондорж!

— Тсс! — сказал кто-то. — Вдруг он услышит!

— Как услышит? Его здесь нет.

— Он живет в соседней комнате.

Симон был еще более сбит с толку. Эти ребята казались ему из другого человеческого рода, нежели он, и он сомневался, что когда-нибудь сможет разделить их жизнь и их удовольствия. Он спрашивал себя, рассеянно их слушая, как долго они были здесь, как «это» с ними случилось… Он заговорил с Шейлюсом, задал ему вопросы. Но Шейлюс, похоже, счел их неуместными. Он не понимал этого любопытства. Он плохо помнил. Он вроде бы уже и не знал, почему он здесь: ему, казалось, было трудно представить иную жизнь.

Симон признался, что дни были для него тяжелыми, бесконечными.

— Я чувствую давление каждого часа, — сказал он, — каждой секунды. А вы разве нет?

— Да нет, — сказал Шейлюс, — здесь не ведут счета времени. В жизни, где нечего делать, не потеряешь ни одной минуты. Что может быть чудесней комнаты, где живешь один, где тебе прислуживают, и где тебе сопутствует природа? Для меня нет потерянных часов, плохой погоды. Мне понадобилось некоторое время, чтобы это понять, когда я приехал из города, где разбазаривают время, думая, что что-то делают. Но поверьте мне: здесь каждая минута — минута жизни. Вы увидите, — закончил он, — вы увидите…

Затем, не дожидаясь ответа Симона, он предложил ему подняться и проводил его на «лечебку». Из мебели там был только плетеный шезлонг, который, с опрокинутой на сиденье спинкой и растопыренными ручками, выглядел покалеченным страдальцем.

— Посмотрите, — сказал Шейлюс.

День был пасмурным; луг почти целиком исчезал в тумане; смотреть было не на что. Но жест, взгляд Шейлюса показывали все, и Симон словно видел, как это выступает из глубины тумана.

— Предоставляю другим говорить вам о скуке, — продолжал Шейлюс, — жаловаться на распорядок, загадочное настроение доктора и все остальное. Но видите ли, — закончил он после минутного колебания, — рядом с этим ничто не важно!..

Симон посмотрел на своего товарища. Было ли и у него своего рода безумие? Но Шейлюс преобразился. Стоя у балкона, он вдруг предстал ему с просветленным лицом, поразившим Симона: может быть, он был не как все?.. Симон отвел глаза от своего товарища и стал рассматривать пейзаж: луг был бледным озером, из которого в сером небе вырастала коричневая свирепая голова скалы. Но, когда молодой человек перегнулся через перила балкона, чтобы лучше видеть, его охватила сырость, и он тотчас вернулся обратно.

— Не бойтесь, — сказал тогда кто-то позади него, — здесь туманы сухие!..

За этим соображением последовал хриплый кашель, сделавший шутку зловещей. Голос скрипел, как ржавая петля. Симон обернулся и увидел худого костлявого парня, вмешавшегося несколько ранее в разговор, чтобы сказать свое слово о Большом Массиве. Но еще сильнее, чем его внешним видом, Симон был взволнован этим погасшим, бессильным, ужасным голосом… Он захотел что-нибудь ему сказать, но не нашелся.

— Тебе бы надо вернуться, Лау, — сказал Шейлюс, взглянув на несчастного. — Ты устанешь.

Симон подумал, что в этом совете была ирония. Но взгляд, которым Шейлюс смотрел на своего товарища, убедил его в том, что он ошибался. К несчастью, тот не хотел ничего слушать. Опершись спиной о дверь, молча, с горьким взглядом, он словно яростно боролся с невидимым врагом.

— Шейлюс, — вдруг вымолвил он, шагнув вперед, — смотри!..

За однообразной стеной тумана было видно яркое пятно резко-белого цвета, появившееся на востоке, над лесом, очень высоко в небе. Несколько секунд яркость росла, затем пятно исчезло окончательно. Симон почувствовал, что его трогают за плечо.

— Большой Массив, — сказал Шейлюс.

Но Большой Массив был Симону безразличен. Даже если было можно его как следует разглядеть, это было бы недостаточным возмещением жизни, которую он здесь вел, лишения всего…

— Конечно, — вновь заговорил Шейлюс, разочарованный молчанием товарища, — если такие вещи вас не интересуют…

— Я не этим привык питаться, — сказал Симон глухим голосом.

В конечном счете, он был не далек от мыслей Массюба по этому поводу. Тот, не сводивший с него глаз, как раз возвысил голос в глубине комнаты, возвращаясь к своей идее с упорством маньяка.

— Ну и что эти ваши горы, это наросты на теле земли! Это прыщи от лихорадки! Бородавки! Следы от детской болезни. Непроходящие угри! Не из-за чего шум подымать!

Но Шейлюс словно не слышал. Он удовольствовался тем, что ответил Симону со сдержанным видом, который у него всегда будто значил больше, чем то, что он говорил:

— Ну что ж… Надеюсь за вас, что вы к этому придете.

Тем временем Симону становилось не по себе, и болтовня всех этих парней, вульгарная речь Массюба, гнетущий голос Лау вызвали у него что-то вроде паники, безумное желание убежать, вернуться к своей работе, ко всему, что он бросил и что ему вдруг показалось «настоящей жизнью». Он разозлился на Шейлюса за его настойчивость и ответил почти резким тоном:

— Видите ли, до сих пор люди интересовали меня больше вещей, а идеи — больше людей. Не скрываю от вас: я здесь задыхаюсь. Задыхаюсь!.. И я плохо понимаю, что все это кажется вам почти естественным!

Теперь он вспомнил Шартье — Шартье, говорившего ему о Бонапарте, Шартье, жаловавшегося, что надо делать переводы! Что бы он сказал здесь!.. Но на этот раз Симон был по-настоящему поражен тем, как посмотрел на него Шейлюс. Шейлюс словно собирался высказать какое-то замечание, но промолчал, будто предпочитая сохранить его про себя. Симон был готов рассердиться на то, что он ему скажет, — а теперь рассердился на его молчание. Он произнес твердым голосом, слегка подначивая: