V.

– Тогда шел дождь, – сказал Стенсил. – И было холодно.

«La Voce del Popolo» и газеты, выходящие на мальтийском языке, продолжали нападать на Правительство. Мейстраль дважды в неделю присылал отчеты, в которых давал общую картину нараставшего недовольства докеров, но те словно впали в какую-то потную летаргию, и надо было ждать летней жары, чтобы они просохли и вновь стали взрывоопасными для искры Мицци или равного ему лидера. Через несколько недель Стенсил узнал о своем двойном агенте немало нового. Выяснилось, что Мейстраль живет недалеко от верфи с молодой женой по имени Карла. Карла беременна, ребенок должен родиться в июне.

– Что она думает, – спросил однажды Стенсил, утратив присущую ему осторожность, – о вашей работе?

– Она скоро станет матерью, – мрачно ответил Мейстраль. – Больше она ни о чем не думает и ничего не чувствует. Вы же знаете, как на этом острове относятся к материнству.

Юношеский романтизм Стенсила тут же ухватился за мысль: а вдруг ночные встречи на вилле Саммут вызваны не только профессиональной необходимостью. Он едва не поддался искушению поручить Мейстралю слежку за Вероникой Манганезе, но Демивольт, выступив в качестве голоса разума, воспротивился:

– Мы сделаем это иначе. У нас уже есть свой человек на вилле. Старьевщик Дупиро, который без памяти влюблен в тамошнюю кухарку.

Если бы доки, за которыми приходилось присматривать, были единственным источником волнений, Стенсил, вероятно, впал бы в ту же апатию, что поразила докеров. Однако другой его информатор, отец-иезуит

Линус Фэйринг, чей взывающий о помощи глас слышался средь массового ноябрьского веселья, скрипел рычагами эмоций и стучал предохранительными клапанами интуиции, побуждая Стенсила двинуться через весь континент за море по причинам как веским, так и непонятным, – этот иезуит видел и слышал (а возможно, и делал) ровно столько, чтобы держать Стенсила в состоянии умеренной встревоженности.

– Разумеется, – говорил священник, – у иезуитов есть определенные принципы. Мы не осуществляем тайный контроль над миром, Стенсил. У нас нет шпионской сети, нет политического нервного узла в Ватикане. – О, Стенсил был достаточно объективен. Хотя вряд ли мог подняться над воспитанием, полученным в лоне англиканской церкви, косо посматривавшей на пресловутое Общество Иисуса. Но он возражал против отклонений Фэйринга от темы; сгущавшийся туман политических взглядов отражался на донесениях, коим следовало быть беспристрастными. Первая встреча с Фэйрингом, состоявшаяся вскоре после поездки на виллу Манганезе, оставила у Стенсила тягостное впечатление. Фэйринг старался казаться своим в доску и даже пытался – помилуй, Господи – беседовать на профессиональные темы. Стенсилу он напомнил вполне компетентных в своей области англо-индийских колониальных чиновников, попавших на гражданскую службу, в который они ничего не смыслили. «Мы жертвы дискриминации, – всем своим видом жалуются они, – нас презирают и белые, и азиаты. Ладно, так и быть, мы до конца будем играть ту фальшивую роль, которой требует от нас предубеждение большинства». Сколько раз Стенсилу доводилось быть свидетелем умышленной неловкости за столом, бестактных замечаний в беседе и тщательного подчеркивания акцента в речи, призванных продемонстрировать эту обособленность.

Вот и Фэйринг был таким же. «Все мы тут шпионы» – вот линия, которой он придерживался. Стенсила интересовала только информация. Он не позволял личным пристрастиям влиять на Ситуацию; это может привести к хаосу. Фэйринг довольно быстро понял, что Стенсил вовсе не отрицает Папство, и перешел от заносчивой честности к поведению просто невыносимому. Вот, – предлагал он свою трактовку, – вот шпион, поднявшийся над суетливой политической возней своего времени. Вот Макиавелли на дыбе, которого идеи волнуют больше, чем страдания. Само собой, в еженедельных отчетах монаха густо плавал туман субъективных оценок.

– Любое отклонение в сторону анархии противно христианству, – однажды безапелляционно заявил он, втянув Стенсила в обсуждение своей теории политической доктрины Святого Духа. – Церковь наконец достигла поры зрелости. Подобно юной девушке, она перешла от беспорядочных метаний к авторитетной позиции матроны. Вы отстали на два тысячелетия.

Старушка пытается скрыть бурную молодость. Ха!

Честно говоря, Фэйринг был идеальным информатором. Мальта была как-никак католическим островом, и сан священника давал возможность постоянно получать через окно исповедальни информацию, позволявшую, по меньшей мере, составить общую картину всех недовольных группировок острова. И хотя качество его отчетов не приводило Стенсила в восторг, на количество жаловаться не приходилось. Что же толкнуло его пожаловаться Манго Шивзу? Чего боялся Фэйринг?

Вряд ли он просто питал страсть к политическим маневрам и закулисным интригам. Если он действительно верил в авторитет Церкви и ее институтов, то, просидев четыре года, словно в карантине, вдали от военных судорог, сотрясавших весь остальной Старый Свет, он, возможно, уверовал, что Мальта – это некое заколдованное место, территория, где царит вечный мир.

А потом, когда внезапно на всех уровнях наступило перемирие, он тут же стал подозревать, что его прихожане готовят переворот… Дело ясное.

Дух Святой, вот кто страшил Фэйринга. Ему вполне хватало Сына, вступившего в пору мужества.

Фэйринг, Мейстраль, тайна личности обезображенного лица в луче света – Стенсил занимался этим почти весь март. А потом, однажды днем придя в церковь на встречу с Фэйрингом раньше назначенного срока, увидел Веронику Манганезе, которая выходила из исповедальни с опущенной головой, пряча лицо, как в тот день, когда он видел ее на Страда Стретта. Она преклонила колени у ограды алтаря и вознесла покаянную молитву. Стенсил стал на одно колено у дальней скамьи и положил локти на ее спинку. Делает вид, что она примерная католичка; делает вид, что с Мейстралем у нее просто любовная интрижка; и в том, и в другом ничего подозрительного. Но стоило сложить одно с другим да припомнить, что только в Валлетте (он быстро прикинул) несколько десятков отцов-исповедников, к которым всегда можно обратиться, – и тут Стенсил вплотную приближался к тому, чтобы впасть в какое-нибудь суеверие. События снова и снова выстраивались в зловещий ряд.

Может, Фэйринг тоже двойной агент? Если так, тогда, значит, именно эта женщина подключила сюда Министерство иностранных дел. Какой выверт итальянской казуистики позволил ей раскрыть врагу готовящийся заговор?

Она поднялась и двинулась мимо Стенсила к выходу. Их глаза встретились. Стенсилу вспомнилось замечание Демивольта: «жуткая ностальгия».

Ностальгия и меланхолия… Разве он не пытался перекинуть мост между двумя мирами? Не могли же все перемены копиться в нем одном. Должно быть, есть некая пассивность, свойственная самой Мальте, где вся история присутствует одновременно, где все улицы полны призраков, где беспокойное морское дно ежегодно уводит под воду одни острова и выставляет над водой другие, – на Мальте вот эта окаменевшая рыба, вот этот островок Годекс, вот эти скалы под названием Тминное семечко и Горошина перца остаются неизменными атрибутами с незапамятных времен. В Лондоне слишком много отвлекающих факторов. Историю там рассматривают как запись хода эволюции. Как бесповоротное движение вперед. Памятники, здания, мемориальные таблички – это лишь воспоминания; а в Валлетте воспоминания близки к тому, чтобы ожить.

Стенсил, который повсюду в Европе чувствовал себя как дома, здесь не находил себе места. И понимал, что начинает катиться вниз. Когда шпион не находит себе места и не чувствует себя как дома – это признак слабости.

Министерство иностранных дел отмалчивалось и помощи не оказывало. Может, их отправили сюда, как скот на пастбище, спросил Стенсил Демивольта.

– Боюсь, что так. Ведь мы уже старенькие.

– Раньше было иначе, – сказал Стенсил. – Верно?

В тот вечер они пошли и напились до зеленых соплей. Но прекрасное чувство ностальгической меланхолии притупилось под воздействием алкоголя. Стенсил жалел, что так набрался. Он помнил, как уже хорошо за полночь они шли под горку по Стрейт-стрит и распевали песенки из старых водевилей. И как это их угораздило?