Страница 121 из 129
В машине рассказываю, «даже неудобно говорить…»
Черняев: «Причем отдающий весело, легко, намеренно, получая от этого удовольствие, щедрость… Лидер, отдающий лидерство — больше, чем лидер».
Нет, моя писанина стоит того, чтобы жертвовать и морем, и солнцем, и прочим. Если бы я принес еще в жертву моих красавиц, сколько бы я освободил времени. И кровь бы в голову пошла, а не в поддержание эрекции. Американцы доказали, что чрезмерный секс высушивает мозги. Со мной, однако, это произошло. Почему же с Толстым этого не случилось?
И запел я для Яши «Мороз», предварив песню его словами о моем «антисемитизме». И стали люди в зале мне подпевать. Вспоминаю Яшу чудесно. Еще не успев двумя словами перемолвиться, как он сказал: «О, у меня с собой случайно бутылка, Ркацители“». Побежал к машине, и вот уже на гримерном столе вино, мандарины, хурма… «Что ты пьешь? Не пьешь? Совсем? Что случилось? Давно? Что ты ешь? Что тебе принести?..» Короче, через пять минут шоколад, 5 штук огромных манго, хумус, лепешки… Мой новый друг. С каждым приездом в Израиль у меня появляется здесь все больше и больше друзей. Вот и сейчас познакомился я с Яшей, который без всякого перехода тут же сразу, с ходу: «У меня в сердце укоренилось, что ты антисемит, а я в это не верю. Смотрю на тебя и не верю…»
Как жаль, что не взял я у Яши телефон. Позвонил бы сейчас этому замечательному, грустному, но кипучему человеку.
«Что делают эти верующие — сожгли магазин, в котором продавали свинину. Всякую веру потерял. Бог, конечно, ни при чем, но люди — фанатики».
И все-таки, несмотря на то, что не написал я «День жасмина», месяц я прожил счастливо. И грустно покидать эту благословенную землю, где окончательно растерял весь свой антисемитизм, растерял, правда, то, чего не имел. Но развеял даже тот, что приписали. А Господь видит все и устроит мои «женские» дела.
1998
Четверг
Бортник: «Я не заметил, как быстро ты из провинциала превратился в мерзавца».
Мне это очень понравилось. Я даже не успел обидеться, до того я от души хохотал точности постановки вопроса и остроумию.
«Валера! „Мой Эфрос“ — это прекрасно! Так говорить может только независимый художник! Такого откровения никогда не читал. Это подвиг! Оставайся с нами! Твой М. Пуговкин».
Вот такое послание получил я в Киеве от почетного гражданина г. Ялты Михаила Пуговкина. И что мне было делать, как не возгордиться и не напиться?!
Суббота
Рыжий:
— Золотухин сказал, что он де Сада не отдаст.
Любимов:
— Золотухин спился и погиб… «не отдаст»!
— Нет, не погиб. Он будет играть. Для него в этой пьесе есть «стимулиндт».
Это заявление шефа надо мужественно воспринять, вникнуть, пережить, и вывод сделать один — шеф всегда прав, и не обижаться за эти слова на шефа, а попытаться исправить его мнение по этому пункту обо мне. Не озлиться.
Понедельник. Кабинет, вечер
99-ый год. Это что! Пушкин родился в 1799. Вот так. Если рожать, то Пушкина или Ахматову… Всю дорогу я счастливо смеялся.
Четверг
Любимов сказал: «Золотухин — сложный человек».
Несколькими часами спустя позвал меня к себе шеф, обласкал взором (а я все жду, затаясь, когда он мне скажет про «Мой Эфрос»; когда донесут ему — тогда и скажет) и сказал:
— Хорошо они сделали передачу о тебе, и я там ничего сказал… с юмором. Интересно Плахов придумал… Нет, хорошо. Но эта… Демидова… Я бы на твоем месте сказал: «Вырежьте ее на хрен!» Ну, что это такое… Ну да, я понимаю, ты не вмешиваешься… но что это… Я ведь ей дал крышу с этим ее драным квартетом и спросил: «Алла, неужели вам интересно этим заниматься?»
Я понял: его больше всего возмутил тезис Демидовой «Золотухин — самостоятельный человек». Пора заводить свое дело и уходить из-под Любимова, «досостояться», дескать, Любимов уже дать как бы ничего не может.
Пятница. Мариуполь
Вчера за вечерей вспоминали Иван с шефом Целиковскую.
— Сколько ты прожил с Шацкой?
— 15 лет.
— Да, тоже срок. А я 20… Терпеливые мы с тобой люди, — сказал шеф, усмехаясь.
В «зеленую тетрадь»:
— Ты мне скажи: женишься ты на мне или нет.
— Думаю, что не женюсь… — И «ту-ту-ту»„.
Но слово сказано. И теперь будь что будет. Но знать она должна. Сейчас там разыграется опять трагедия, слезы, истерика.
В последнюю встречу она прижала меня к себе крепко и выдохнула: «Единственный мой, любимый, неповторимый» — что-то из этой терминологии.
Перезвонила:
— Помнишь, ты говорил в каком-то споре, что этого никогда не случится — мой брак с П.? Так вот, давай заключим пари… Что ты ставишь?
— Руку.
— Рука мне твоя не нужна.
— А что тебе нужно?
— Ну, какая-нибудь сумма, пусть это будет приданое… 500 или 1000 долларов.
— Пятьсот.
— Хорошо… Тебе нужно свидетельство о браке? Только в таком случае ты выплачиваешь?
— Да!
— Принимается. Но у меня сейчас люди… позвони ночью. Я думаю, никаких перезвонов уже не нужно. Определенность. Это лучше всего. Только не мешай. А с кем ты останешься? — А у меня вариантов нет. Только Тамара. Это всегда была причина № 1. И если я пойду с кем под венец, то только с ней.
Воскресенье
Таисия Владимировна Додина в морге. Кончила жизнь самоубийством. Бросилась под поезд, говорят.
Дальше все страшно писать, невозможно. Уже спал, как постучала Нина Як. и все это мне сообщила.
Выверяю в ресторане «Дневник», тетрадь 44. Оказывается, отец и Эфрос умерли в один год, 1987. Почему-то это раньше не соединялось, не приходило в голову.
«Кто же теперь меня материть станет?.. — вопрошала Матрена Ф. — За 50 лет я так к этому привыкла».
Понедельник. Вагон-ресторан
Много интересного узнал я из своего дневника № 44. Бунт 91-го года был заложен Филатовым и Губенко еще тогда. Шацкая была очередной хозяйкой театра и предлагала Бортнику самому — «пока сам» — уйти из театра. Иван возмущался: «Это наша Нинка говорит!»
Молодец я, что взял № 44 на обратную дорогу и повезло мне с Надеждой Сергеевной — директором вагона-ресторана, который Штейнрайх кабинетом моим назвал. Она кормила и поила меня бесплатно. А я сидел и спокойно работал. И сделал намеченное.
Иван потерял 150 долларов — думаю, провожатые вытащили. Привели его из 17 вагона невменяемого. Спал в купе на полу — голова в коридоре. Берлиоз.
Трофимов: «Не раздеваясь, в обуви, без постели… Но странно — Иван не орал, не буянил… по крайней мере в своем вагоне… сломался окончательно. Сил не было с пола подняться на лежанку».
Штейнрайх:
— Как-то незаметно ушла Тая…
— Да нет, она, скорее, жила незаметно, негромко… А ушла весьма заметно, если это только так, как говорят.
— Мне в этой ситуации Витьку жалко…
— Да, с таким грузом горя… ему еще жить да жить… Во всем злые языки могут обвинить театр, и в первую очередь опять шефа.
Воскресенье
Вчера была в театре презентация компьютерного диска, я слышал по радиотрансляции в своей гримерной выступление Полоки. Любимов, окруженный сворой фото-кинорепортеров в фойе, под вспышки блицев сказал мне:
— Ты-то как влип в эту кашу?.. Я — старый осел, но и ты немолодой… Что за вертеп они тут устроили… Высасывают Высоцкого…
В это время репортер подталкивает его к портрету В. С. В., тот как будто не замечает — «а вы выстраиваете мизансцену» — все-таки повинуется, становится рядом, снимается, но продолжает возмущаться. Потом идет на сцену и открывает вечер благотворительный. «Выбирайтесь своей колеей…»