Страница 47 из 122
У меня исправилось немножко настроение. Со вчерашнего дня я возобновил занятия на балалайке, ни хрена, все наладится, правильно говорил Гаранин — надо развивать талант, надо не терять времени, надо работать над собой. Кому какое дело, что у меня обе ноги парализованы, я сегодня должен играть и играть хорошо, «народ ведь платит, смеяться хочет он». И я буду играть, хоть разорвутся ноги пополам.
Сегодня Полока в третий или даже в четвертый раз показывает «Интервенцию» обкому. Господи, помоги ему, а заодно и всем нам.
А где-то в Прибалтийском хуторе Борис Можаев пишет — «чтобы не тревожили зря, буду злиться». Надо достать его адрес да написать ему письмишко. Сейчас просматривал свою запись о поездке с ним в деревню, даже в такой сухой информации большая тоска и грусть. И чем дальше, чем невозможнее «Живой», тем сильнее и безнадежнее хочется реветь и говорить хорошие слова и Можаеву, и Любимову. Прекрасное было время!!!
Надо завязывать с пьянкой (но что делать, у меня в холодильнике со дня рождения две бутылки водки и три — шампанского) и с курением. Как поднимусь, выведу мозоли, начну заниматься и худеть. Я сильно вышел из формы. Не курю я уже три дня, не нужно мне это все, баловство.
Какое-то странное письмо мама написала, куцое, как будто не дописанное, никогда от нее не было таких писем. Что-то там не все ладится, заработать бы кучу денег и поехать разобраться во всем, устроить стариков, купить машину Володьке, и представляю, как он на меня досадует теперь за мое пацифистское письмо. Ему бы купить, а там разберемся.
У Высоцкого нехорошо в семье. Третьего дня его встретила Люся, когда он выходил из театра в обнимку с Иваненкой. Люся заревела и убежала к матери. Володя хочет построить ей квартиру и себе тоже и пожить отдельно, — «Я наверняка вернусь потом, а сейчас мне нужно пожить одному, проверить себя, что-то сделать, поработать…»
Я отправил свои малые произведения по разным концам, но ниоткуда еще не получил ответа. Что такое? Может, не дошли мои писания до народа? Очень интересно знать, как отнесется к ним Тоня, Степаныч, Элеонора…
Вчера с утра печатал. Получил от Тони письмо. Ничего не пишет о моих произведениях, в конце только пригрозила, что «буду судить строго, но лучше, когда встретимся».
Кое-как доплелся до «Мосфильма». Обратно попросил отвезти на машине. Отправил Стефанскому договор с «Интервенции». Хочу получить на картину 25 руб. (ставка за с. день).
Назаров потихоньку переделывает сценарий. Подпольно. Для внутреннего пользования, между близкими людьми… Дай Бог ему удачи… попервоначалу мне нравится, только бы он не скатился к полной оположительности.
Ноги, ноги мои, кажется, они заживают.
Дупак строит козни нам с Высоцким. Особенно последнему, не подписывает разрешение на съемку. Ждет, зануда, чтобы ему что-нибудь предложили сыграть из-за нас, как в «Интервенции» — паразит.
Ну, опять за машинку, осталась последняя, но самая большая глава.
Суббота.
Телеграмма главам правительства — Брежневу, Косыгину, Подгорному — возымела действие. Параллельно Петрович написал письмо Брежневу, в котором изложил позицию театра и несогласие с тенденциозной критикой линии театра. Брежнев отнесся к письму благосклонно, выразил вроде того, что согласен с ним, просил передать коллективу, чтобы все работали спокойно, нормально, извиняется, что не может принять Петровича сейчас — занят сессией — а дней через пять он его обязательно примет.
Тут же состоялось заседание райкома, на котором принято решение вычеркнуть пункт о снятии Любимова из решения прошлого райкома. Потеха. О чем нам было доложено на общем собрании.
Вот как все обернулось. Некоторые деятели, вроде Эллы Петровны, которая закладывала нас Дупаку, боясь остаться без работы, крепко просчитались. «Еще не вечер», как говорит шеф.
Съемки еще не начались, но мандражировать я уже начал. Вчера познакомился с референтом какого-то крупного деятеля на Петровке, 38, капитаном Валерием Беленьким. Затащил его с подругой, лейтенантом-криминалистом, к нам, выпили все, что оставалось со дня рождения, и я задал 10 вопросов по моей роли. И должен сказать — не без пользы дела, кое-что я возьму из предложенных мне штампов. А главное, я понял — каким они хотят видеть милиционера. «Выдай интеллект».
Заморочили мы головы девчонкам Рыжневым. Собирались поехать на дачу к ним — поесть клубнички, но с утра пасмурно, холодит, а по правде говоря — неохота двигаться ни в одну сторону. Сегодня мы идем к Никите Гаранину на день рождения, а завтра у меня первый день в «Хозяине» у Назарова, надо немножко отдохнуть, прийти в себя.
Странно, когда работаешь в хвост и гриву в театре, когда занят делом, когда все тело и мозги заняты хлопотами, когда каждая клетка чего-нибудь придумывает и потому живет — и за столом веселее — и за обеденным, и за письменным. А так не работается — в прострации. Надо вот что-то делать, надо на что-то решиться… надо писать, а что писать; хожу пустой и ленивый и не знаю — за что взяться и что подарить Никите на день рождения.
Мои «Дребезги» ходят по рукам, все три экземпляра.
Перечитывал Солженицына «Матренин двор». Здорово, прямо гениально. И не хочется писать самому, до того ловко. Но после Толстого хочется писать. Солженицын как будто говорит: «Вот вам русский язык, вы русские, а язык забыли, вот я вас обращу сейчас в русскую словесность, вы таких слов и оборотов и не слыхали и не читали никогда. Вот вам, вот вам». С одной стороны, вроде бы простота, а с другой — тут же — ох, какая она простота сложная, непостижимая, такая, что язык выворачивает, а все русское, все наше.
В «Раковом корпусе» я этого уже не заметил, значит, идет рост, а может, наоборот. Писатель владеет, по-видимому, стилевым разнообразием и ловко им пользуется. Конечно, это великий писатель земли русской.
А что же делать мне с моею бабкой Катериной Юрьевной, что рассказала мне в Санжейке такие истории своей жизни? Как их умудриться изобразить в литературе? Может быть, связать как-то с морем? Я помню, мы сидели с Высоцким ночью голые на берегу моря, под звездами на камушках и глядели в море. Шел большой пароход вдалеке и светил. Там кишел народ, а мы наблюдали и придумывали разные истории, которые могли там твориться, случиться и т. д. Высоцкий говорил, что этот год, будущий сезон будет твой. — Ты сыграешь Кузькина[37]. — Но прошло уже два сезона, а мой год все не пришел… но при чем тут бабка…
А может быть, сделать три рассказа, три вечера, три дня: день мы отдыхаем, купаемся, говорим, работаем, ссоримся, а вечером, за ужином бабка нам рассказывает о своей жизни.
Надо придумать ход. Ход монологов, без всяких других мотивов, течений, не очень годится, это никуда, как про Таньку.
Никите надо что-нибудь из кабинета Любимова, со стола, как сувенир, или куб.
Господи! Кажется, вечность не сидел за столом. Неделя июля — первая съемочная, первые тревоги, радости и огорчения. Снова и снова я не доволен собой, сценарием, режиссером… Но это ладно. Осталась неделя отпуска, а потом — тайга. Надо многое проверить и приготовить, что взять. Полтора месяца тайги, соседство с энцефалитными клещами.
За эту неделю мне не восстановить в подробности, что было, что думалось. По хронике.
1 июля: Освоение и съемка с Масановым. Я с большого похмелья с Никитиного дня рождения. Ночевали с Зайчиком в театре на стульях, Венька у шефа в кабинете. Спали всего три часа и то кое-как. Больше ничего не могу вспомнить. Да — приходил автор, удивился, что я, а я требовал с него водки.
Сегодня начинается второй объект, вторая неделя съемок. Приехал Полока с «Интервенцией».
37
«…сыграешь Кузькина» — Кузькин — главная роль в спектакле «Живой» («Из жизни Федора Кузькина») по повести Б. Можаева. Сложной судьбе этого спектакля В. Золотухин посвятил свой документальный — основанный на дневниковых записях — рассказ «День Шестого Никогда».