Страница 13 из 122
Репетирую с Глаголиным Кузькина. От «Пугачева» пока отошел. Зайчик облажался с Екатериной. Плакал. Наигрывал, как черт. А надо было просто, спокойно, органично, не торопясь прочитать текст. Не суетиться, помедленнее и правдивее.
Были как-то с субботы на воскресенье Назаровы. Ночевали. Все еще в простое. Два года ничего не делает, без денег. Одолжил ему 200 рублей. «Мы сильны нашей дружбой».
Любимов нервничает. Устраивает разнос артистам, Раевскому:
— Какие нежные стали. Посмотрели бы, как работает «Современник». Они 10 лет существуют… А вы босиком не хотите попробовать…
В кино все делаете, зимой в ледяную воду прыгаете, сам прыгал — знаю. Театр такой же ваш, как и мой… Повинность отбывают многие, временные жильцы.
С утра — собрание. Втык Любимова за уход Калягину, пантомимистам.
— Арестован счет в банке;
— Нам никто копейки не даст;
— Если бы не «10 дней», нас закрыли бы;
— Рассчитались с долгами и должны хоть какую-то прибыль давать.
— Не такие артисты — тигры, которые собственной матери глотку перегрызут за роль, уходили в другой театр, и он их сламывал.
Зав. труппой пишет слово за словом главного. Магнитофона пока нет, но это от незнания скорей, чем от бедности. Пожилые актеры трясут головами утвердительно… — рефлекс, выработанный годами послушания. Молодые прячут глаза, мало ли что, на всякий случай не лезть на рожон.
Погоня за письменным столом — пока не догнал. Час поспал, готовлюсь бежать на ночные «Антимиры».
Приятное сознание сделанного после «Стариков», почти год ничего готового, хотя названий, папок, «Чайников» — дело сделанное.
Завтра должна состояться первая, подготовительная репетиция «Кузькина» с Любимовым.
И она состоялась.
— Не завязывайте диалог, не будите свою житейскую фантазию, не прорываешься в его главную характерную черту — он играет, валяет Ваньку, это Швейк, идите, прежде всего, по событийной линии и т. д. Это следовало ожидать, другого не могло быть.
Б.Г. — отменный парень, но всерьез сам копать пока не может, контролировать, проверять по своему чутью, что-то подсказывать, утверждать, но не открывать, да потом рядом с Любимовым это и невозможно. Я не расстроился, даже еще раз где-то укрепился в вере, что это мое прямое дело, штампы Ю.П. мне подходят, виденье, в общем, совпадает, что не могу сказать пока о Можаеве.
— Он вам будет только мешать. Он свое дело сделал, его надо приглашать, когда что-то сделано, а так — расстроить человека и все.
Дупак. Вы человек со своими странностями, но эти странности не мешают делу. Мы хотели бы видеть вас в рядах нашей партии. Вы сами понимаете не хуже меня, в каком состоянии наша организация, я имею в виду — нашего театра. Вы человек каких-то правильных принципов.
— Я человек сомневающийся.
— Это удобная позиция, в любой момент можно сказать: а я знал, а я думал, а я не верил.
Спрашивал о Калягине, о его уходе…
— Я не могу его судить. Пусть стукнется мордой человек сам. Я прошел это, и, как видите, не жалею, хотя в «Моссовете» не могут этого понять и до сих пор ждут возвращения… Что поделаешь, жизнь есть жизнь и человек строит ее на свой лад. Я не коллектив, коллектив может думать по-другому. Единственно, не могу понять, как можно оставлять в театре жену, зная, что жизни ей здесь не будет и она обречена на унижения и позор. Я бы положил на стол два заявления, и не делал бы вид — ах, как вы нехорошо поступаете, решил устроить свою судьбу — подумай и о жене.
Готовимся к юбилею Любимова.
Зайчик говорит: — Я тебя скоро совсем не увижу, совсем уйдешь в писание да в театр, а что для меня оставишь? Хоть бы в цирк сводил.
Октябрь уж наступил. Борис говорит:
— Почему тебе интересно возиться в этой грязи? Зачем? Давно известно, что в жизни мерзости много… Ты после этого по бабам пойдешь, чувствую я это. Кто-то сказал, что один видит жизнь как розу, другой — как протухшее, червивое мясо. Две стороны одной медали. «Мы — временные жители Земли», наш сеанс скоро кончится, ты понимаешь это? Лучше нюхать розу, чем дерьмо, по-моему, так.
От юбилеев тошнит. Три дня занимались, не спали, писали, репетировали поздравления: Любимову — ему 30-го 50 стукнуло и Ефремову — ему вчера — 40. Получилось здорово и то и другое. Петрович[16] сидел между рядами столов с закуской-выпивкой, и мы действовали для него. Прослезился, растроган. Вечером пригласил к себе меня и Высоцкого. Мне обидно невмоготу и боязно. Для чего, зачем я к нему поеду, там — высшее общество. Это что? Барская милость? Поеду — все будут знать, конечно, и перемывать кости, но это не страшно, как раз, другое страшно — зависимость благодушия главного и прочих сильных. Должно сохранять дистанцию и занимать свое место сообразно таланта и ума… Может быть, я чересчур усердствовал в поздравлении, может быть, слишком старался выглядеть хорошим, замаливал бывшие и небывшие грехи, но где они, в чем? Что бы я ни делал, мне казалось это искренним и честным. Но надо иногда не делать, даже по воле сердца, чтобы не раскаиваться потом, когда изменится ветер… Этим самым мы сковываем свободу, независимость мыслей и действий и начинаем ощущать себя в пространстве, сообразно влиянию старшего. Подальше от этого… Люди уважают не тебя, а твою полезность… и чем дальше и независимее ты, тем уважительнее к тебе отношение. А уж коли решился пойти в высший свет, то надо продумывать и свое поведение… подобрать маску, соответствующую моменту. Маску, которая бы и не принижала тебя и выказывала нужную дозу уважения и внимания к окружающим. Вообще, масочность, маскарад — это принцип людского существования, меняется среда, обстановка, люди, настроение, положение, и ты меняешь маску… А без маски страшно и вряд ли возможно, только успеваешь менять маски.
Мать Целиковской: — Вы — Золотухин… Это вы играли «Пакет»? Ну, чудесно, чудесно. Рада, очень рада с вами познакомиться. Какая чистота, непосредственность, как хорошо-то, а? Просто чудесно. Вы москвич? Нет? Ну, это и видно. Не испорченный человек, в Москве такой чистоты не найдешь, берегите это, берегите, бойтесь вот этой московской показухи, этого кривляния, бойтесь, бойтесь. И читайте, как можно больше читайте хороших книжек. Аксакова читали, «Детство Темы», читайте, читайте. Я в вашем театре ни разу не была, все собираюсь… Но я боюсь, боюсь разочароваться. У вас ведь, наверное, все современное, показушное, боюсь, вы меня оглушите чем-нибудь.
— Вся мировая литература — это справочник общения с женщиной. Но надо сказать, бестолковый.
Не дай нам бог внимания сильных. Мы теряем достоинство. Мы попадаем под их свет, а надо разжигать свой костер, надо работать, работать.
— Золотухин, когда берет гармошку, он вспоминает свое происхождение и делается полным идиотом, — это изречение принадлежит Высоцкому.
— Высоцкий катастрофически глуп, — а это уже Глаголин.
Можаев раздолбал мой рассказ, так красиво издевался, что я получил не только урок письма, но и удовольствие, как ловко, зло, но беззлобно распотрошил он мои словеса. Но в конце сказал:
— А вообще получается… Пиши, пиши, чувствуешь, завязываешь, плетешь, куда надо.
— Предметом литературы может быть всякая ахинея, любой анекдот и невероятный случай… Но во всем, в любом жанре, будь то крайний гротеск или простое повествование, должна быть черта, граница допустимого, мера что ли. Она никем не намечена, никакими столбами не ограждена, никем и нигде не записана, это негласный принцип, тот самый неписаный закон, который всякий писатель должен чувствовать нутром, утробой, коль уж он взялся за перо. Например: смерть, есть смерть, пришла, понюхала и навела порядок, примирила. Ладно, не примирила, но кидать дерьмом в гроб, а потом мочиться в могилу — это недопустимо, это звучит натяжкой.
16
Петрович, он же шеф, Ю.П. — Юрий Петрович Любимов, главный режиссер Театра на Таганке (1964–1984 и снова с 1989), до этого актер Театра им. Вахтангова (1946–1963). В 1984 г. лишен гражданства СССР, в 1989 г. гражданство восстановлено.