Страница 118 из 122
Вторник
«„Таганка“ должна возродиться» — это один заголовок в «Неделе». А в газете «За рубежом»: «Успех Таганки в Париже… Триумфальные гастроли». Что это такое? Если Таганка должна возродиться, значит, она умерла на время руководства Эфросом? Если она умерла, то почему она не вылезает из заграничных гастролей… получает призы и рецензии? И что это за сплошная ложь со всех сторон?
Розовская компания гнет одно, теперь получается, Губенко и К° не признают все, что было после Любимова, не сделав еще ничего своего, но уже как бы зачеркивая три года работы Эфроса.
Что ты говоришь, Зина! Какое счастье? Мы еще посмотрим, дай Бог, конечно, но ведь Эфрос сразу занял тебя в трех премьерах, одна за другой. И ты кричала то же самое! Ох, ох!! Подлые люди!
На концерте-встрече в станкостроительном институте опять сплошь вопросы о травле Эфроса, и еще — «беспокоит судьба Любимова». Да пусть она вас не беспокоит, это он о вас беспокоится, как-то вы тут, оставшиеся, несчастные, советские люди, обманные и Горбачевым, и Лигачевым, и пр.
Четверг.
Вчера в «Правде» Любимов и К° названы «отщепенцами» — «Переполох в стане «бывших». Это те, кто написал «манифест», или «декларацию», к Горбачеву. «И вот уже Любимов ставит свою подпись рядом с Максимовым и пр.?»
А документ они сочинили серьезный. Главный камень его — признать должна советская власть свою несостоятельность, ошибку в теории, приведшей к губительной 70-летней практике.
Социализм не оправдал себя как строй, а Советы — как режим, как форма правления — Советский Союз должен стать равным среди равных… — Короче, все понятно…
Хочется опять плакать от своего бессилия и уничижительного сознания. Спасают письма Набоковых — гений, а люди простые… Вот эти колебания, что все еще с майским номером обойдется, эта неопределенность, опять появившаяся… — все это смеется надо мной…
Выставка Романовой взволновала — побывал где-то у кого-то в чистом поле.
Ну что, ушла верстка в типографию или нет?! Можно мне перекреститься?! Ладно, потерпим, помучаемся!
Суббота.
Какой замечательный концерт был вчера. Читал дневниковые записи о В. С. Высоцком.
Воскресенье.
И.: — Вам идет улыбка.
В.: — Улыбка идет всем, наверное…
И.: — Нет, не всем. Мне не идет улыбаться, нельзя — у меня зуба одного нет.
— Не надо, Маша, обсуждать наше письмо и вообще эту тему… В высшем смысле мы, конечно, правы, а по частностям нам быстро заткнут рот фактами… Ты вкалывала, я вкалывал… А сколько гадостей говорила ему Шацкая. — Если на эти спектакли не ходят, если в кассе остаются билеты… — Вы хотите… Нет, почему вы не хотите, чтоб Ю.П. приехал? — А Сеня? На собрании реплику бросил: — Конечно, с подготовленной заранее прессой, как это было «На дне» и с «Мизантропом»… — После этого я просто уполз с собрания… А потом мне Эфрос сказал: «Семен! Какой негодяй… Я не расслышал (на полях — «не понял»), что он сказал, ведь я бы устроил грандиозный скандал… Мне Габец передала его реплику… Ну, негодяй… злой негодяй». А Комаровская: — Почему ваш сын позволил себе сидеть на столе у Ю.П.? — Что это, как не чернь. Более того, может быть, не эти прямые, гадкие укусы его так задевали, как то, например, что он не мог справиться с авторитетом Любимова, с любовью к нему, пусть даже и показушной, тем более, Маша вкалывала, Таня вкалывала, но при каждом удобном случае вспоминали при нем Любимова и звонили ему через океан, и письма сочиняли, и так обложили Эфроса, что он вынужден был сам еще и приписку к письму сделать? А куда ему было деваться от этих «подруг». А Валера-Ваня-Алла были в стороне? Нет, тоже активно участвовали, кроме Ивана, конечно, тот умудрялся ни в каких кампаниях не участвовать.
Антипов из-за «макулатуры» в Милан не едет. Вводят Лебедева, а Желдин, когда-то игравший также вводом, оскорблен до глубины души: — Банда Дупака, да вот если бы был жив Анат. Вас.
— Откуда ты знаешь, как А.В. относился к твоему исполнению?! Зачем ссылаться на покойного? Оставьте Эфроса в покое!!
— Ложь, Маша, все ложь… Не дали остыть трупу, как мы с распростертыми объятиями встречаем трех своих подонков, что непростительно оскорбляли его… А мы, — давайте, ребята, к нашему шалашу, все вместе опять, как будто нас Эфрос разъединял… Господи!! Как все лживо и похабно!!
Четверг.
Господи! Спаси и сохрани!! И этим все и всегда сказано. Сегодня «Мизантроп» — наш с Ольгой Михайловной.
А что отвечать этим воспаленным политиканам? Мировоззрение из желудка. Это две последние фразы Крымовой, к которой я за советом обратился. Позиция, на которую она посоветовала мне встать: «я — художник, политикой не занимаюсь, мое дело — спасение души через смирение и поиск красоты».
И спектакль прошел замечательно, и я мысленно целовал О. М. и молил здоровья ей и удачи. На гримерном столе портрет Эфроса. «А это что?» — спросил Бортник — «Это — хороший человек, он помогает мне…»
Суббота родительская.
Боже мой! Какая склока из-за буклета? Семья в одно, а… «боярин неумолим». И я опять мирю, опять Шуйский, опять пытаюсь, теперь уже уговорить Николая Николаевича оставить текст об Эфросе… «Это неуважительно по отношению к прошлому Таганки… Это возвышение в монумент, этого я позволить не могу…»
— Николай, ну, речь идет о смерти человека… Дай ты им эту возможность. Ну, ведь сын все-таки… жена…
— Пусть Яков Мих. пришлет мне текст домой, я сравню оба варианта…
Понедельник.
Губенко — Глаголин похвалили меня, в том смысле, что я делаю коррекцию интонации на время и возраст.
Спор-истерика о буклете продолжается. Дима Крымов условие поставил: либо парижский вариант, либо он буклета делать не будет. Губенко: — Значит, театр поедет в Италию без буклета.
Это уже невозможно. Николай вставил страницу из того, что они написали. Так Дима, не читая, отказался. Дрязги перенесены в главко-министерские кабинеты, и Дупаку уже замечание сделано.
Суббота.
«Мизантроп» прошел хорошо, хотя прошлый — лучше… Но это такое удовольствие… и как жалко Эфроса, и какая-то мерзкая ситуация… Мне кажется, Любимов и сунул свою подпись, чтоб как-то оправдаться еще и перед ним: дескать, ты-вы понимаете теперь, чем я занимаюсь, в каких сферах политики гуляю… и пр. — Судьба страны меня заботит и пр.
Суббота.
Театр за подписью труппы и коллектива посылает в «Современник» свой ответ на мерзопакостное выступление тройки борзых кобелей в адрес Эфроса. А они вывешивают фотографию этого исторического момента, тем самым давая всем понять, что все в порядке, что это подвиг, а не падение, что их дело правое и они победят. Ну как такое можно допустить и пр.
Вторник.
«Я должен доложить моему председателю, Ульянову Мих. Ал.» Игру я разыграл по нотам, и ее надо довести до конца. Теперь должен, через два дня, допустим, позвонить Лановой… от председателя… и т. д.
«Итальянскую тетрадь» я начну в Москве.
«Коля! — сказал я Губенко, — мы хорошо начинаем… хорошо… Я даже хотел тебе написать письмо, думал, что не увижу. Есть нюансы личностные, но они были и будут… Но в главном — хорошо. Но фотографию наших трех товарищей, выступивших на юбилее «Современника», — надо снять, это нехорошо… Они обидели не только Эфроса, но и всех работающих с ним… Театр, за подписью всей труппы и рабочих, шлет в «Современник» телеграмму, «Современник» отвечает извинительным письмом, они приходят и вывешивают напоминание этого «героического» мерзкого момента…»
Николай посмотрел фотографию: «Это я отбирал, но я не знал, что это в «Современнике», я скажу ему об этом… Я же ничего не знал…»