Страница 9 из 63
В тот знаменательный день Рислер повел Шебов в театр Жимназ, и весь вечер они с г-жой Шеб обменивались знаками, подмигивали друг другу за спиной молодых людей. А при выходе из театра г-жа Шеб торжественно просунула руку Сидони под руку Франца, как бы говоря влюбленному: «Теперь выпутывайтесь сами… Это уж ваше дело».
И бедный влюбленный попробовал выпутаться.
От театра Жимназ до Маре путь длинен. Уже через несколько шагов великолепие бульвара пропадает, тротуары становятся все темнее и темнее, прохожие попадаются все реже и реже. Франц начал с того, что заговорил о спектакле… Он так любит чувствительные пьесы!..
— А вы, Сидони?
— Я? Вы же знаете, Франц, что для меня самоё главное — наряды.
И действительно, в театре она интересовалась только ими. Она не принадлежала к сентиментальным женщинам типа госпожи Бовари, которые возвращаются со спектакля с готовыми любовными фразами, очарованные героем пьесы. Нет! Театр возбуждал в ней лишь безумную жажду роскоши и стремление к изяществу; она выносила из него только модели причесок и фасоны платьев… Модные, кричащие наряды актрис, их походка, их фальшиво-светский тон, казавшийся ей верхом аристократизма, банальный блеск позолоты, яркий свет, сверкающие рекламы у входа, кареты у подъезда, шумиха вокруг модной пьесы — вот что она любила, вот что захватывало ее.
Влюбленный продолжал:
— Как хорошо провели они любовную сцену!
С этими словами он осторожно наклонился к хорошенькой головке в белом шерстяном капоре, из-под которого выбивались вьющиеся волосы.
Сидони вздохнула:
— Ах, да! Любовная сцена… На актрисе были чудесные бриллианты!
Наступило молчание. Бедному Францу было очень трудно начать объяснение. Он не находил нужных слов, сильно робел. Чтобы заставить себя высказаться, он назначал себе сроки:
«Когда пройдем ворота Сен-Дени… Когда минуем бульвар…»
Но Сидони начинала вдруг говорить о таких безразличных вещах, что объяснение замирало у него на устах, или же им преграждал путь экипаж, и родные за это время успевали нагнать их.
Наконец, дойдя до Маре, он вдруг решился:
— Послушайте, Сидони… Я люблю вас…
В ту ночь у Делобелеи долго не ложились.
У этих неутомимых женщин вошло в привычку растягивать свои рабочий день насколько это было возможно, и обычно их лампа гасла одной из последних на тихой улице Брак. Мать и дочь всегда поджидали возвращения великого человека и оставляли для него в горячей золе очага легкий, но питательный ужин.
В те времена, когда он играл на сцене, это еще имело какой-то смысл: актеры, вынужденные обедать рано и не слишком плотно, уходят из театра голодные и, когда возвращаются домой, должны непременно поесть. Делобель уже давно не выступал, но, не имея права, как он говорил, отказаться от театра, поддерживал свою манию с помощью множества актерских привычек. К их числу принадлежал и поздний ужин, а также ежедневное возвращение домой не раньше, чем погаснет свет последней театральной рампы. Лечь спать без ужина, в одно время со всеми значило бы сдаться, отказаться от борьбы. А он не откажется, черт возьми, ни за что на свете.
В ту ночь, о которой идет речь, актер долго не возвращался, и обе женщины, несмотря на поздний час, ждали его за работой, оживленно беседуя. Весь вечер у них только и разговору было, что о Франце, об его успехах, о его будущем.
— Теперь, — говорила г-жа Делобель, — ему остается только найти себе хорошую жену.
Того же мнения была и Дезире. Для полного счастья Францу недоставало только хорошей жены, деятельной, стойкой, трудолюбивой, способной всем пожертвовать для него. И если Дезире говорила об этом с такой уверенностью, то потому лишь, что близко знала девушку, подходившую Францу Рислеру… Эта девушка была всего на год моложе его, ровно настолько, сколько требуется, чтобы быть моложе своего мужа и в то же время заменять ему мать.
…Красива?..
Не то чтобы красива, но все же скорее миловидна, чем дурна, несмотря на свое увечье, — бедняжка хромала! А зато какая чуткая, нежная, любящая! Никто, кроме Дезире, не знал, как эта девушка — любит Франца и что вот уже много лет она дни и ночи думает о нем. Сам он тоже ничего не замечал и, казалось, видел одну только Сидони, совсем еще девочку. Но не все ли равно! Молчаливая любовь так красноречива, такая сила кроется в невысказанных чувствах!.. Как знать? Быть может, когда-нибудь…
И маленькая хромоножка, склонившись над работой, отправилась в одно из тех дальних путешествий в страну химер, которые она уже столько раз совершала, сидя неподвижно в своем кресле калеки и поставив ноги на скамеечку; в одно из тех восхитительных путешествий, из которых она неизменно возвращалась счастливая, улыбающаяся, опираясь на руку Франца с доверчивостью любимой жены. Ее пальцы как бы следовали за ее мечтой, и маленькая птичка, которую она в эту минуту держала в руках, расправляя ее помятые крылышки, казалось, тоже готова была вспорхнуть и улететь далеко-далеко; радостная, легкая, как и она сама.
Вдруг дверь отворилась.
— Я вам не помешаю? — раздался ликующий голос.
Мамаша Делобель, уже начавшая было дремать, быстро подняла голову.
— А, это господин Франц!.. Входите же, входите, господин Франц! Вы видите, мы ждем отца… Эти разбойники-артисты возвращаются всегда так поздно!.. Садитесь… Поужинаете с ним.
— Нет, благодарю вас, — ответил Франц; его губы были еще бледны От только что пережитого волнения. — Благодарю вас, я на минутку. Я увидел в щелочку двери свет и зашел только, чтобы оказать вам… чтобы поделиться с вами важной новостью. Она обрадует вас, потому что, я знаю, вы меня любите…
— Боже мой, да что же такое случилось?
— Франц Рислер и мадемуазель Сидони помолвлены!
— Ну, разве я не говорила, что ему недостает только хорошей жены! — воскликнула г-жа Делобель, бросаясь ему на шею.
Дезире не в силах была произнести ни слова. Она еще ниже склонилась над работой, и так как Франц не видел перед собой ничего, кроме своего счастья, а г-жа Делобель смотрела только на часы в ожидании великого человека, никто не заметил волнения и внезапной бледности бедной хромоножки, никто не увидел, как вздрогнула и застыла в ее руках маленькая птичка, запрокинув головку, будто раненная насмерть.
IV. ИСТОРИЯ МАЛЕНЬКОЙ ШЕБ. СВЕТЛЯКИ САВИНЬИ
Сааиньи-сюр-Орж
«Дорогая Сидони!
Мы сидели вчера за столом в знакомой тебе большой столовой; в открытую настежь дверь была видна уставленная цветами веранда. Мне что-то взгрустнулось. Дедушка все утро был в дурном настроении, и бедная мама боялась вымолвить слово — такой страх внушают ей всегда его нахмуренные брови. Я невольно думала о том, как обидно в самый разгар лета быть Одной в таком прелестном уголке и как хорошо было бы теперь, когда я вышла из монастыря и должна проводить все лето в деревне, иметь подле себя, как прежде, кого-нибудь, с кем можно было бы бегать по лесу и по аллеям парка.
Правда, иногда к нам приезжает Жорж, но он является всегда очень поздно, уже к обеду, а наутро уезжает с папой, когда я еще сплю. К тому же г-н Жорж стал человеком серьезным. Он работает на фабрике, и деловые заботы часто заставляют хмуриться и его.
Я думала обо всем этом, как вдруг дедушка, повернувшись ко мне, спросил:.
— А как поживает твоя Сидони? Хорошо, если б она приехала погостить.
Вообрази, как я обрадовалась! Как хорошо будет снова встретиться, возобновить дружбу, прерванную скорее по вине обстоятельств, чем по нашей собственной вине! Как много надо нам рассказать друг другу! Ты одна обладала даром приводить в хорошее настроение свирепого дедушку, я уверена, что ты внесешь к нам веселье, а его нам, право, очень недостает.
Если б ты знала, как пустынно в нашем прелестном Савиньи! Иногда с утра на меня находит желание пококетничать. Я одеваюсь, прихорашиваюсь; завитая, в нарядном платье разгуливаю по аллеям и вдруг замечаю, что я старалась для лебедей, уток, для моей собаки Кисс и для коров, а они даже не оборачиваются, когда я прохожу по лугу. Тогда с досады я спешу домой, надеваю простое полотняное платье и принимаюсь хозяйничать на ферме, в буфетной, везде понемножку. И, знаешь, я начинаю думать, что скука мне на пользу и что из меня в конце концов выйдет прекрасная хозяйка…