Страница 37 из 63
На следующий день вечером Сидони, Рислер и г-жа Добсон сидели все вместе в гостиной. Рислер перелистывал толстую книгу по механике, Сидони пела под аккомпанемент г-жи Добсон. Пробило десять часов. Сидони резко оборвала романс и громко расхохоталась.
Рислер поднял голову.
— Чему ты смеешься?
— Так… Ничего… Я вспомнила… — ответила Сидони, подмигнув г-же Добсон и взглядом указав ей на часы.
Стрелки показывали назначенный для свидания час, и она подумала о муках влюбленного, напрасно ожидавшего ее.
После того как посланный вернулся, принеся Францу столь трепетно ожидаемое им согласие Сидони, в его взволнованной душе наступил покой, сразу ослабло нервное напряжение. Кончилась неизвестность, не было больше борьбы между страстью и долгом. Умолк голос совести, так долго мучивший его, и ему сразу стало легко. Спокойно занялся он приготовлениями к отъезду: уложил чемоданы, вынул все из комода и шкафов, и еще задолго до того часа, когда должны были прийти за вещами, он уже сидел на сундуке посреди комнаты, глядя на приколотую к стене географическую карту, являвшуюся как бы эмблемой его бродячей жизни, и следил глазами то за прямыми линиями железных дорог, то за извилистыми, как волна, чертами, обозначавшими океаны.
Ни разу не подумал он о том, что по другую сторону площадки кто-то вздыхает и плачет из-за него. Ни разу не подумал он об отчаянии брата, о той драме, которая разыграется здесь после их бегства. Он был далек от всего этого. Мысленно уносясь вперед, он уже видел себя на платформе вокзала вместе с Сидони, одетой во все темное, как подобает путешественнице и беглянке; потом еще дальше, на берегу синего моря, где они остановятся на некоторое время, чтобы замести следы… а потом еще, еще дальше, в незнакомой стране, где уже никто не потребует, не отнимет ее у него. Или воображал, что он в поезде, мчащемся ночью по пустынным полям. Видел рядом с собой на подушке прелестное бледное личико, свежие, как цветок, губы почти у самых своих губ и чудные глаза, устремленные на него при мягком свете лампы, слышал убаюкивающий стук колес и свист пара.
Так свисти и реви, локомотив, сотрясай землю, озаряй красным заревом небо, изрыгай дым и пламя! Ныряй в туннели, пересекай горы и реки, мчись, пылай, греми, но унеси нас с собой, унеси подальше от обитаемого мира, от его законов, привязанностей, унеси нас от жизни, от нас самих!..
За два часа до открытия кассы Франц был уже на Лионском вокзале. Расположенный в отдаленной части Парижа, этот унылый вокзал представляет собой как бы первую остановку в провинции. Франц забрался в самый темный угол и сидел там неподвижно, точно оцепенев. В голове у него царили такое же возбуждение и смятение, как и на вокзале. На него нахлынула волна сумбурных мыслей, смутных воспоминаний, странных сопоставлений. За одну минуту он совершал такие путешествия в отдаленнейшие уголки своей памяти, что два или три раза задавался даже вопросом, зачем он здесь и чего ждет. Но образ Сидони, врываясь в хаос его мыслей, сразу прояснял их.
Она сейчас придет…
И, хотя назначенный для встречи час был еще очень далек, он машинально вглядывался в спешивших, окликавших друг друга людей в надежде увидеть изящный силуэт Сидони, которая вдруг отделится от толпы, заставляя всех расступиться перед своей ослепительной красотой.
Прибыло и отправилось несколько поездов. Отзвучали под сводами резкие свистки паровоза, и на вокзале вдруг стало пусто и безлюдно, как в церкви в будний день.
Скоро должен был прибыть и десятичасовой поезд. Других до него не будет. Франц встал.
Теперь это была уже не мечта, не химера, теряющаяся в неопределенных границах времени.
Через четверть часа, самое большее через полчаса, она будет здесь.
И для него началась страшная пытка ожидания — то напряжение всего существа, то странное состояние души и тела, когда сердце словно перестает биться, дыхание прерывается, как и мысли, когда жесты, фразы остаются неоконченными, когда все замирает в ожидании. Поэты сотни раз описывали волнение и муки любовника, прислушивающегося к стуку экипажа на пустынной улице, к робким, крадущимся шагам на лестнице.
Но ждать свою возлюбленную на железнодорожной станции, в общем зале, — это еще тяжелее. Тусклый свет ламп, не играющий на запыленном полу, широкие окна, беспрестанный шум шагов и стук дверей — звуки, которые жадно ловит настороженный слух, — высокие голые стены с красующимися на них объявлениями: «Увеселительный поезд в Монако. Поездка по Швейцарии», — безучастные лица вокруг — вся эта обстановка, говорящая о путешествиях, о переменах, как бы создана для того, чтобы сжимать сердце и усиливать тоску.
Франц ходил взад и вперед, карауля прибывавшие экипажи. Они останавливались у длинных каменных ступеней подъезда. Дверцы открывались, с шумом захлопывались, и, выплывая из мрака улицы, на освещенном пороге одно за другим показывались спокойные или взволнованные, счастливые или огорченные лица, шляпки с перьями под светлыми вуалями, чепцы крестьянок, сонные ребятишки, которых тащили за руку… Появление каждого нового лица заставляло Франца вздрагивать. Под каждой вуалью ему мерещилась Сидони, нерешительная, смущенная. Как быстро подбежал бы он к ней, чтобы успокоить, защитить ее!..
По мере того как вокзал наполнялся народом, наблюдение становилось все затруднительнее. Экипажи следовали непрерывным потоком. Франц принужден был бегать от одной двери к другой. Наконец он вышел на улицу, решив, что там легче заметить Сидони; к тому же давившее его беспокойство становилось невыносимым в пошлой обстановке душного зала.
Стояла мягкая сентябрьская погода. В воздухе висел легкий туман, фонари экипажей, поднимавшихся по длинной, шедшей в гору улице, казались издали тусклыми, расплывчатыми пятнами. Каждый из экипажей точно говорил ему, подъезжая: «Это я!.. Вот и я!..» Но не Сидони выходила из него, и экипаж, за которым он следил издали с сердцем, полным надежды, как будто в нем было заключено нечто большее, чем его жизнь, поворачивал обратно к Парижу, пустой и легкий.
Время отхода поезда приближалось. Франц посмотрел на часы — оставалось каких-нибудь пятнадцать минут. Его охватил ужас. Но звонок открывшейся кассы призывал его. Он побежал туда и занял место в длинной очереди.
— Два билета первого класса до Марселя, — сказал он, и ему казалось, что тем самым он как будто уже закрепил за собой Сидони.
Пробираясь между тачками с багажом и запоздавшими пассажирами, которые на ходу толкали друг друга, он вернулся на свой наблюдательный пост. Кучера кричали ему: «Берегись!» Он сновал между экипажами, рискуя попасть под копыта лошадей, оглушенный, с широко раскрытыми глазами. Теперь оставалось всего пять минут… Она не успеет! Публика спешила в залы. Вещи сдавали в багаж. Большие тюки, зашитые в холст, чемоданы с медными гвоздями, сумки коммивояжеров на ремне через плечо, корзинки самой разнообразной формы и величины — все это, качаясь и подпрыгивая, с одинаковой быстротой ныряло в одну дверь.
Наконец она появилась…
Да, это она, конечно, она, вот та женщина в черном, тонкая, стройная, а с ней другая, пониже, вероятно, г-жа Добсон. Но, взглянув повнимательнее, он увидел, что ошибся. Это была молодая женщина, похожая на нее: такая же изящная парижанка, со счастливым лицом. К ней подошел мужчина, тоже молодой. Они, по-видимому, отправлялись в свадебное путешествие; их провожала мать.
Они прошли мимо Франца, увлекаемые захлестнувшим их потоком счастья. С завистью и со злобой смотрел он, как скрылись они за дверью, тесно прижавшись друг к другу, такие близкие в этой чужой для них толпе.
Ему казалось, что эти люди обокрали его, что они займут сейчас в поезде места, принадлежащие ему и Сидони…
Но вот уже начинается предотъездная суматоха, слышится последний удар колокола, глухой шум разводимых паров, поспешные шаги запоздавших пассажиров, хлопанье дверей, грохот тяжелых омнибусов… А Сидони все нет и нет… А Франц все ждет… Вдруг на его плечо опускается чья-то рука.