Страница 35 из 63
Утром, как только она принималась за работу, дверь тихонько приотворялась: «Добрый день, мамзель Зизи!» Он всегда теперь называл ее так, ее детским именем, и если б вы знали, как ласково звучало у него это: «Добрый день, мамзель Зизи!».
По вечерам они вместе поджидали «отца». Она работала, а он рассказывал ей о своих путешествиях, и каждый раз эти рассказы приводили ее в трепет.
— Что с тобой? Ты просто неузнаваема, — говорила мать, не переставая удивляться, что Дезире стала такой веселой, а главное, такой подвижной.
И правда, маленькая хромоножка не сидела уже целыми днями, как прежде, забившись в свое глубокое кресло с самоотречением молоденькой бабушки. Она то и дело вставала и порывисто, словно у нее выросли крылья, подходила к окну, училась стоять как можно прямее и тихонько спрашивала у матери:
— А это не очень заметно, когда я не хожу?
Если прежде все ее кокетство было сосредоточено на том, чтобы как можно красивее уложить длинные тонкие волосы, окутывавшие ее, как волны, когда она их распускала, то теперь ей хотелось быть красивой с головы до ног. Она и в самом деле стала очень и очень кокетлива, и все это замечали. Даже ее птички и мушки приобрели теперь какой-то особенный вид.
О да, Дезире Делобель была счастлива! Вот уже несколько дней, как Франц поговаривал о том, чтобы поехать всем вместе за город. Отец, как всегда добрый и великодушный, не возражал против того, чтобы дамы отдохнули денек, и в ближайшее воскресное утро они отправились вчетвером.
Трудно представить себе, какая изумительная погода была в тот день! Когда в шесть часов утра Дезире открыла окно и сквозь утренним туман увидела уже горячее яркое солнце, когда она подумала о деревьях, о полях и дорогах, о чудесной природе, которую она так давно не видела и увидит сейчас, идя под руку с Францем, — слезы навернулись у нее на глаза. Звон колоколов, гул Парижа, уже поднимавшийся с улиц, атмосфера воскресного дня, этого праздника бедняков, когда светлеют даже щеки маленьких угольщиков, пробуждение волшебного утра — всем этим долго, с упоением наслаждалась она.
Накануне вечером Франц принес ей зонтик, маленький зонтик с ручкой из слоновой кости. Сама она смастерила себе милый, но скромный туалет, как и подобает бедной калеке, не желающей обращать на себя внимание. И, По правде сказать, бедная хромоножка была просто очаровательна.
Ровно в девять часов Франц подъехал в экипаже, нанятом на весь день, и поднялся за своими друзьями. Мамзель Зизи, держась за перила, грациозной, уверенной походкой спустилась с лестницы без посторонней помощи. Мать шла позади, присматривая за ней, а знаменитый актер, набросив на руку пальто, кинулся вперед с молодым Рислером, чтобы открыть дверцу экипажа.
Какая восхитительная поездка, какие чудесные места, какая изумительная река, какие красивые деревья!..
Не спрашивайте ее, где это было, Деэире сама не знала. Она могла бы вам только сказать, что солнце там ярче, птички веселее, леса гуще, чем где бы то ни было… и она бы не солгала.
В раннем детстве ей случалось иногда проводить дни на свежем воздухе и совершать длинные прогулки по полям. Но потом непрерывная работа, нужда, сидячий образ жизни, на который она была обречена из-за своего увечья, держали ее как бы прикованной к старому кварталу Парижа, где она жила и где высокие крыши, железные балконы и фабричные трубы, резко выделявшиеся своими новыми красными кирпичами на фоне почерневших стен исторических особняков, стали для нее неизменным, вполне удовлетворяющим ее горизонтом. Давно уже не знала она других цветов, кроме вьюнков на своем окне, и других деревьев, кроме акаций на фабричном дворе Фромона, видневшихся издали, сквозь дым.
И какой же счастливой почувствовала она себя, очутившись на лоне природы! Окрыленная радостью и пробудившейся молодостью, она не переставала всему удивляться, хлопала в ладоши, вскрикивала, словно птичка, и ее порывистые движения, которыми она выражала свой наивный восторг, скрадывали неуверенность ее походки. Ну, положительно, это было почти незаметно! К тому же около нее был Франц, такой нежный, такой предупредительный, всегда готовый поддержать ее, подать ей руку при переходе через канаву. Этот восхитительный день промелькнул, как видение. Высокое голубое небо, призрачно мелькавшее сквозь густые ветви, мелкая поросль, таинственно приютившаяся у подножия высоких деревьев, где цветы растут прямее и выше и где золотистый мох на стволах дубов кажется солнечными бликами, неожиданно открывавшиеся светлые просеки, — все, даже усталость от целого дня ходьбы на свежем воздухе, все восхищало и очаровывало ее.
Когда к вечеру, при свете догоравшего дня, она увидела с опушки леса белые, разбегавшиеся по полям дороги, речку, сверкавшую, точно серебряный галун, а там, вдали, между двумя холмами, неясные очертания серых крыш, шпилей и куполов, — Париж, как ей сказали, — она окинула взглядом весь этот чудный вид, благоухавший любовью и июньским шиповником, и навсегда запечатлела его в своей памяти, как будто ей уж никогда, никогда больше не увидеть его.
Букет, который маленькая хромоножка привезла с этой незабываемой прогулки, целую неделю наполнял благоуханием ее комнату. Помимо гиацинтов, фиалок и белого шиповника, в нем было много мелких безымянных цветочков, перелетные семена которых пускают ростки по обочинам дорог на радость скромным прохожим.
Любуясь нежными бледно-голубыми и ярко-розовыми венчиками, всеми этими тончайшими оттенками, изобретенными природой задолго до колористов, Дезире не раз в течение этой недели мысленно вновь и вновь совершала прогулку. Фиалки вызывали в ее памяти поросший мохом холмик, где она искала и рвала их под листьями, касаясь своими пальцами пальцев Франца; крупные водяные цветы были сорваны на краю канавы, совсем еще сырой от зимних дождей, и, чтобы достать их, ей пришлось опереться на руку Франца. Она вспоминала все это за работой, а солнце, заглядывая в открытое окно, играло на ярких перышках колибри. Весна, молодость, песни, аромат цветов — все это преображало печальную мастерскую на пятом этаже, и Дезире, нюхая букет своего друга, пресерьезно говорила матери:
— Ты заметила, мама, как хорошо пахнут цветы в этом году?
Франц тоже начал поддаваться очарованию. Мало-помалу мамзель Зизи окончательно завладела его сердцем и вытеснила из него даже воспоминание о Сидони. Правда, несчастный судья делал для этого все, что мог. Почти весь день он проводил подле Дезире и жался к ней, как ребенок. Ни разу не посмел он вернуться в Аньер. Он еще боялся той женщины.
— Загляни как-нибудь к нам… Сидони про тебя спрашивает… — говорил иногда Рислер брату, когда тот приходил на фабрику повидаться с ним.
Но Франц держался твердо и, отговариваясь разными делами, откладывал визит со дня на день. Ему нетрудно было поладить с Рислером, более чем когда-либо занятым своей машиной, к изготовлению которой уже приступили.
Каждый раз, когда Франц выходил от брата, старый Сигизмунд подкарауливал его и, не снимая люстриновых нарукавников, с карандашом и перочинным ножом в руках шел с ним по двору. Он держал молодого человека в курсе всех фабричных дел. С некоторых пор все шло как будто лучше. Жорж аккуратно бывал в конторе и каждый вечер ездил ночевать в Савиньи. Счетов в кассу больше не предъявляли. По-видимому, мадам успокоилась.
Кассир торжествовал:
— Вот видишь, дружок, как хорошо я сделал, что вызвал тебя… Стоило тебе приехать, и все наладилось… Но все равно, — прибавлял старик по привычке, — все равно… не тоферяю, не тоферяю…
— Не беспокойтесь, господин Сигизмунд, я здесь, — говорил судья.
— Ведь ты еще не уезжаешь, Франц?
— Нет еще… нет… Мне нужно покончить с одним важным делом.
— А, тем лучше!
Важным делом Франца была его женитьба на Дезире Делобель. Он еще никому не говорил об этом, даже ей самой, но мамзель Зизи, очевидно, что-то подозревала, ибо с каждым днем становилась все веселее и краше, точно предчувствовала, что скоро настанет момент, когда ей понадобится вся ее веселость, вся ее красота.