Рассказы

А Пашка Огонь лежал среди обломков мебели, обливаясь кровью. Он зажимал рукой рану, но кровь сочилась сквозь пальцы, текла по разорванному рукаву.

Упал боевой дух защитников. Малыши при виде крови в ужасе разбежались. Мадмазель Таранка сложила руки на груди и приготовилась принять смерть. Но бандиты почему-то молчали, прекратили штурм дома. Вдали послышалась перестрелка. В разбитом окне показался Мишка Аршин и радостно закричал:

— Хлопцы, выходите, наши пришли!

Немало времени и труда потребовалось красногвардейцам, чтобы разобрать баррикаду и войти в дом.

Председатель ревкома стоял над раненым братишкой, окруженным приютскими детьми. Разговаривая каждый на своем языке, малыши плакали, но уже не от страха, а от жалости к благородному и грозному своему защитнику — мсье Пашке.

А он, шахтерский сын, лежал бледный от потери крови. Мадмазель Таранка примчалась с пузырьком йода, с бинтом, опустилась перед пим на колени и, осторожно перевязывая рану, лопотала что-то матерински ласковое. Может быть, она восхищалась Пашкиной волей или выражала удивление, почему этот бедный русский мальчик шел на смерть за них, совсем чужих ему людей? А может, она разговаривала с собой и уже не ругала «варварскую страну» Россию, а благодарила ее… Кто знает, что говорила воспитательница детского приюта, только, закончив перевязку, она склонилась над Пашкой и легонько погладила теплой ладонью его высокий бледный лоб.

Пашка лежал закрыв глаза, а доблестное его воинство, изорвавшее в бою и без того драную одежонку, стояло над своим командиром в молчаливой верности.

— Расстелите на полу шинель, понесем его на руках, — сурово проговорил Петр.

Пашка открыл глаза, поглядел на всхлипывающую Верку, на столпившихся приютских ребятишек, узнал брата и глубоко вздохнул.

— Ну, что хочешь сказать, баламут?

— Петро, ты им здесь коммуну сделай, — сказал Пашка, передохнул и продолжал: — Коммуну устрой международным детям, чтобы они не играли на музыке «Боже, царя храни»…

1960

ШАБЛЯ

Степь полыхала зноем. Над курганами, поросшими молодой полынью, дрожал и переливался горячий воздух, а в небе, густом от синевы, стояли сугробы облаков нежной белизны.

Шел май девятнадцатого года. Войска молодой Советской республики вели в Донбассе тяжелые бои. Деникинцы перебросили в шахтерский край подкрепление — конный корпус генерала Шкуро, усилив и без того мощный ударный кулак из отборных дивизий.

Войска Красной Армии, утомленные до предела непрерывными схватками с врагом, поредевшие от потерь, стойко сражались за каждый клочок земли.

Кавалерийский эскадрон Семена Чалого, сформированный из разрозненных партизанских частей, в ожидании приказа из штаба полка расположился в глубокой балке, в десяти верстах от шахты «Мария», занятой противником.

Пологие склоны степной балки заросли кустами шип-шины. Бледно-розовые цветы, слегка поблекшие от полуденного зноя, усыпали колючие ветви, и такой дурманяще-сладкий аромат плыл от них, так празднично было вокруг, что казалось, нет никакой войны, а есть жизнь, есть весна, несущая обновление.

Меж цветущих кустов паслись нерасседланные лошади. Стремена, свисая по бокам, покачивались в такт взмахам лошадиных голов. Изредка какое-нибудь стремя вспыхивало на солнце отполированной гранью и слышно было фырканье измотанных голодных коней.

В козлах стояли нагретые солнцем винтовки, а вокруг отдыхали бойцы. Кто сидел, задумчиво глядя в степную даль, кто лежал забывшись, уткнув лицо в пахучую траву, кто спал, подложив под голову шашку в ножнах.

Командир растянулся на земле, примяв пыльными сапогами нежные кустики горькой полыни. Над ним простиралось бездонное синее небо, такое мирное и тревожное.

Эскадрон тосковал по убитому вчера разведчику Ивану Радченко. А может быть, они грустили о покинутых шахтах, о женах и невестах, оставшихся в родном краю.

Товарищ убитого разведчика Сашко Сулим сидел возле командира и, глядя в дрожащую от зноя степную даль, задумчиво жевал стебелек полыни. В глазах у него застыла тоска. Но вот он тихонько, неуверенно запел вполголоса:

Сашко не знал всех слов этой красивой песни, которую часто пел его погибший друг, но он любил эту непонятную, чем-то удивительную и трогающую за душу песню, он чувствовал сердцем волшебную силу ее слов, и перед ним вставал благородный облик товарища, чья могила, вырытая шашками, осталась за дальним курганом.

Сашко Сулим был в эскадроне запевалой. Он знал много песен маршевых, боевых, развеселых, но такой необыкновенной, чем-то похожей на молитву, какую пел Ваня Радченко, не слыхал никогда. Но нет разведчика в живых. Осталась после него простреленная гитара. Теперь ее струны не звенели, а, казалось, жалобно вскрикивали, когда кто-нибудь из конников привьючивал ее к седлу.

Командир Чалый приподнялся с земли, скрипнув кожаными ремнями, перепоясавшими крест-накрест богатырскую грудь, окинул взглядом степь и сказал с улыбкой:

— Весна… Хороша наша степь шахтерская, а приходится уходить. Только Иван остается… Ничего, нехай знает белая кость: все равно не царствовать ей над рабочим людом! Погиб отец — сын встанет на его место, упадет сын — мать возьмет винтовку. Никому не победить революционного народа.

Командир был человеком сурового нрава, говорить не умел и не любил, да, видно, запала и ему в сердце эта песня.

Сашко пружинисто вскочил, отряхнул щегольские, обшитые кожей галифе и сказал:

— Хватит! Мертвым слава, а живым думать за жизнь. Правильно я мыслю, товарищ командир?

— Правильно! Обойди посты.

Не успел Сашко подняться на вершину кургана, как навстречу ему из-за кустов вышли двое: часовой вел какого-то паренька, обутого в тяжелые, большие сапоги. На стриженой голове пленного неуклюже торчала серая солдатская папаха явно белогвардейского происхождения: даже след от кокарды был заметен. Передавая лазутчика Сашко Сулиму, часовой объяснил:

— С «Марии» пришел. В эскадрон просится. Видать, белые подослали.

Сулиму с первого взгляда не понравилось нежное, с тонкими стрелками бровей лицо задержанного. «Контра», — решил он про себя и представил, как сейчас командир будет допрашивать этого гимназистика или кадета. Сашко сам немало отправил таких к господу богу на жительство. Стоит только поприжать, и сразу заклацает зубами от страха.

Сашко вынул клинок, блеснувший на солнце.

— Если шпион, я с тобой лично разговаривать буду.

— А если не шпион? — спросил пленный и усмехнулся. Такого нахальства Сашко не ожидал.

— Руки выше, гад! Иди не разговаривай! Секану шашкой, и понесешь свою голову под мышкой, как астраханский арбуз.

— Не кричи, не испугаешь, — огрызнулся тот и, не оборачиваясь, зашагал с горы.

Сашко держал наперевес обнаженный клинок.

Бойцы эскадрона всполошились. Семен Чалый, закуривая, внимательно глядел из-под густых бровей на странно одетого паренька.

— Веселей шагай! — покрикивал Сашко, задетый вызывающим спокойствием пленного, и, чтобы рассмешить бойцов, слегка кольнул пленного клинком в причинное место.

Когда лазутчика подвели, командир спросил:

— Ты кто такой?

— Человек.

— Гм… а я думаю, что за телка ведут… Ну, рассказывай, если ты человек, кто такой, откуда?

— Прими в эскадрон. Я с шахты «Мария», у меня батька с матерью шкуровцы зарубали.

Бойцы, столпившиеся вокруг, молча слушали. Не так легко провести их или разжалобить. Слишком суровое время настало, чтобы верить на слово.