Страница 153 из 166
И Полина всунула ему в руки папку с рисунками: «Поглядите на ЭТО, а потом уж ищите нужные слова, которые убедят ее в вашем желании понять ее, а не в вашей жалости».
И она вытолкала его на улицу, не дав раскрыть папку. Элен крикнула из окна второго этажа: «Ты такая же ненормальная, как он; мне на вас обоих смотреть противно!»
И они завязали такую яростную перебранку, что совершенно забыли о Барни, который съежился, словно его облили помоями, и поспешил унести ноги.
После этой схватки он два дня не мог опомниться; ругал себя последними словами — трусом, бабой, заячьей душонкой; ругал и… не решался раскрыть папку. И тогда, точно как в детстве, обратился к старику Грегуару, рассказав ему всю историю с начала до конца. Грегуар состроил потешную гримасу, воздев к небу единственный глаз. Перекошенное веко и свернутый направо нос придавали ему вид циклопа, которому прищемило лицо дверью. С годами он усох и теперь, со своими длиннющими, чуть ли не до щиколоток, руками до смешного походил на шимпанзе.
А в молодости он мог поднять и пронести на одной руке железяку килограммов в сорок или самого Барни, весившего тогда ничуть не меньше. По воскресеньям он неизменно отправлялся на танцы, и шестнадцатилетний Барни восхищенно наблюдал, как этот Геркулес, несмотря на уродливое лицо, одерживал победу за победой: женщины буквально вешались ему на шею.
Грегуар сразу же сказал: а ну, покажи! — и склонился над папкой, убрав подальше корявые, обожженные кислотой руки — «чтоб ничего не попачкать».
Проваленная щека, запавшая скула, кроваво-красное вывернутое нижнее веко, пустая глазница, сдвинутая к переносице бровь… Нос и губы, к счастью, не пострадали. А с другой стороны — пламенно-черный глаз, изящный очерк подбородка, высокий лоб, обрамленный густой массой темных кудрей.
— Ничего себе штучка! Надеюсь, ты постараешься, чтобы это перекроили как надо?
— Уже сделано, Грегуар!
Старик взглянул на него удивленно, почти пренебрежительно: ну так какого же черта ты мне мозги пудришь своими баснями? В чем проблема?
И Барни озадаченно промолчал, подумав: а и верно, в чем?
Чтобы поскорее привыкнуть, он развесил самые страшные из эскизов над своим письменным столом, в кабинете, куда мадемуазель Одюба являлась за распоряжениями, если он торопился в очередную поездку и не мог прийти в контору. Спустя какое-то время он пришпилил туда же бумажку с вопросом для нее: что она думает об этих набросках?
Одюба, никогда не отягощавшая себя соображениями такта, написала в ответ своим мелким, но неизменно четким секретарским почерком следующее: «Оригиналы. Принадлежат недавно умершей Рашель Берлиоз. Вклады обещают быть перспективными. Во Франции пока ценится низко, за границей уже дороже, особенно в США. Ее смерть повысила ценность работ, стоит поискать соответствующую картину маслом. По всей видимости, модель являлась пациенткой сестры художницы, Полины Берлиоз, хирурга по пластическим операциям лица, работающей в клинике Святого Иосифа и в частной лечебнице Венсенна. Все вместе — картина и рабочие эскизы — может составить хороший лот. ИНТЕРЕСНО!» И она добавила — с той долей мягкой иронии, которую привносила в разговоры с ним, когда подозревала, что тема затрагивает его лично: «Особенно если модель вам знакома».
Сидя на причале и опустив ноги в илистую воду Карибарибе, Барни усмехнулся. Именно из-за этого тонкого понимания его натуры он и держал при себе Одюба. Ему вообще нравилось работать с женщинами: как сотрудники они куда интереснее мужчин, энергичнее, веселее. Те из них, что принимали себя слишком всерьез, конечно, уподоблялись мужикам, и тогда с ними становилось скучно, но такое случалось довольно редко. Одюба была способна и мгновенно проанализировать целую кучу статистических данных, и шепнуть ему в какой-нибудь толчее: «Эй, оглянитесь, посмотрите, какая шикарная штучка!» И они оба с видом знатоков разглядывали удалявшуюся «штучку», которая действительно заслуживала самого пристального внимания. Иногда — но крайне редко! — Одюба примечала «штучку» мужского пола — для себя, но Барни ни разу не удалось сравняться с нею быстротой реакции и вовремя засечь предмет вожделений своей секретарши…
Прошел день, второй, но с трехчасовым самолетом так никто и не прилетел. Диэго, увлеченный Соледад в вихрь карнавала, танцевал как безумный, худея прямо на глазах. Загоревший до черноты, с тоненькой полоской отросших усиков, он все больше походил на местных знатных бразильцев.
За два дня до конца карнавала Барни покинул «Триречье» и отправился на местном тарахтящем самолетишке в район Северо-востока — обследовать один полуразвалившийся заводик, который небезвыгодно было бы перекупить. Он изо всех сил пытался жить так, словно ничего не случилось. «Видно, старею», — думал он, пряча от самого себя истинное состояние души.
По возвращении его ждала короткая, но, как всегда, исчерпывающая телеграмма от Одюба: «Звонила К.Х. Оформила билет до Рио. Голос, имя: Кривая Сирена. Личное впечатление: 9 баллов. Вы никогда не убирали паруса вовремя, предупреждаю: SOS, идет тайфун».
И впервые за все время их совместной работы она подписалась Марианной. Ага! Значит, нашему милому роботу Одюба тоже не чуждо человеческое!
Через час Барни, Диэго и Соледад выехали в местный аэропорт, где арендовали целый самолет до Рио. Соледад, до крайности возбужденная, крестилась, шумела, кричала: «Надейся, Барни, кажется, Господь смилостивился к тебе!»
— Ты совсем спятил, — говорил Диэго, и Соледад энергично кивала: спятил, конечно, спятил, — разыскать Керию в Рио, в гуще карнавала, — да это же все равно, что иголку на дне морском!
— Ну и что с того? А если мне хочется именно разыскивать ее, какое тебе дело? Мне так нравится!
— А что означает эта девятка в телеграмме?
— Силу ветра. Ты же знаешь, я обожаю ураганы.
— В твоем-то возрасте?
Барни со смехом обозвал его наглым молокососом и одобрительно хлопнул Соледад по заду: ты-то меня понимаешь!
Ну еще бы! Конечно, она понимала его, эта знойная метиска; она прищелкнула пальцами: эй, берегись девчонок на карнавале, парень; если ты не найдешь свою сирену, то уж они-то тебя найдут, не сомневайся!
Полет прошел прекрасно. Самолетик бодро пролетел над бухтой и приземлился чуть ли не в самом центре праздничного фейерверка. Барни ворчал: «Мой возраст… подумаешь, мой возраст! Да мне никогда не будет больше сорока!» Пилот объявил, что такси им нипочем не поймать, и вообще, ему тоже хочется потанцевать, чем он хуже других?!
Как приятно было плыть к своей мечте, не торопясь, без руля и без ветрил, ничего не предвидя и не планируя заранее! Керия стала почти реальной, Изабель же отодвинулась в неизвестность. Полина, конечно, оказалась права: у Керии нет ничего общего с Изабель… почти ничего.
Все женщины, которых он знал доселе, запомнились ему как ненасытные кошки. Наверное, все они были одного сорта, ведомы одним тщеславным желанием. Диэго толковал ему о восьми женах Синей Бороды, Одюба — о племени оголодавших самок, что грызут мужчину, как мыши. Но эта!.. Берегись, Барни, берегись, старик, — как бы тебя здесь не слопали с потрохами!
Город струился, тек, набегал, захлестывал волнами жары, света, музыки, пива, блесток, едкого пота и неизбывной печали. Марево, бездна, погибель одинокой души…
Керия шла навстречу людскому потоку, едва успевая осваиваться с ураганом мгновенных впечатлений. В нескончаемом хороводе самбы некоторые танцоры доходили до полного исступления, но экстаз, запечатленный на лицах, все чаще сменялся гримасой — усталости ли, чего-то другого, заставлявшего их замирать, не окончив жеста, бессильно прислоняться к стене, искать убежища в тени меж домов и садиться, а то и валиться прямо на землю, с запрокинутой головой, с жадно раскрытыми дрожащими губами. Saudade!
Стояла такая влажная удушающая жара, что девушки в слишком пышных платьях выбегали из плотной толпы танцующих и неверной походкой устремлялись на пляж, где спали сморенные усталостью люди. Шумно, со свистом дыша, точно загнанные лошади, они бросались в воду и долго не выходили на берег. На их изможденных лицах экстаз чередовался с почти трагической печалью; все повторяется, думала Керия, всюду одно и то же; радость уходит, как вода в песок, опьянение рано или поздно оборачивается пустотой.