Страница 150 из 166
Мои раздумья прервал звонок Полины. Они с Элен покидали домик в Сен-Манде и перебирались в четырехкомнатную квартиру в Марэ[113]. «Приезжай, выбери себе картину, — сказала она, — мне, правда, трудно с ними расставаться, но надо привыкать. Американские покупатели шуруют вовсю, они организовали выставку-продажу, чтобы заморозить цены, я-то знаю эти штучки; Рашель наверняка отказалась бы от подобных махинаций, но мне уже на все наплевать, я больше не в силах смотреть на них, просто не в силах. Каждый раз начинаю реветь, и каждый раз меня выбивает это из колеи на целый день. Керия, я больше не могу!»
Она говорила без остановки, не давая мне вставить ни слова; наконец я заорала в трубку: «Да замолчи ты, черт возьми, я еду!»
Сердце мое бешено билось. Когда зазвонил телефон, я подпрыгнула от неожиданности и… услышала в трубке истерический голос Полины… не тот голос, который я ждала.
Барни привез меня из Германии две недели, нет, пятнадцать дней назад, и с тех пор пятнадцать веков наваливались на меня каждое утро невыносимым гнетом, невзирая на работу, невзирая на Изабель, невзирая на письмо Диэго и визит madre. Я словно сорвала в январе оливку с ветки — вкусную, переспелую… а, собственно, для чего она спела, неужто для такого же одиночества, как раньше? Стоило менять себе физиономию, если не изменились ни душа, ни сумрачное нетерпение, одолевающее меня при каждом мужском взгляде!
Диэго захлебывался от упоения. Я ровно ничего не понимала в его рассказах о тамошней жизни; каждый эпизод тонул в восторженных отклонениях: он буквально ВЛЮБЛЕН в гасиенду; он намерен строить склад-холодильник; он ОБОЖАЕТ здешний народ, людей приезжает все больше и больше, вот уже два века «Жунсао» — их маяк, их путеводная звезда; внедрять холодильные установки в здешних местах — истинное мучение, но все равно, сюда нужно ехать, он уверен, что работа найдется для всех; Барни пишет, что я настоящая стерва с гадючьим характером: что ты ему сделала, этому бедняге? Местные женщины изменчивы и зыбки, как дюны; их тела нежны до слез, они поют, они танцуют; кухня здесь однообразная и тяжелая, но холодильники все это переменят, а Барни трудится, как вол, он потрясающе деловой тип, пообещал мне целый десяток холодильников по бросовой цене, а какие красотки разгуливают здесь на плантациях сахарного тростника! Барни отлично танцует, девчонки от него просто без ума!
Письмо завершалось раздраженной фразой: ты даже не удосужилась объяснить ему, что зарабатываешь на жизнь переводами для фирм по импорту-экспорту!
Можно подумать, это кого-то интересует; можно подумать, что перевод на четыре языка инструкции по пользованию японским вибромассажером являет собою повод для восторгов!
Ну а madre — та высказалась куда более определенно: «Ты ОПУСТИЛАСЬ до какого-то торговца железным ломом! Вспомни, дочь моя, ты ведь из рода Хагуэносов…»
Не могу понять, почему я до сих пор щадила их — ЕЕ Хагуэносов.
— Когда входишь в семью с помощью двойного взлома, желательно помалкивать. Ты вышла за старика ради Имени, а за молодого — ради мошны старика, так ведут себя только шлюхи. Я всего лишь ваша дочь, madre.
Она замкнулась в непробиваемом достоинстве, всю смехотворность которого я наконец-то разглядела. Я вежливо открыла ей дверь. На площадке (уж к ней-то этот чертов лифт не спешил!), где нужно было о чем-то говорить, она злобно бросила, что отречение от родных не добавит мне ни красоты, ни привлекательности. На сей раз я ответила ей пощечиной, даже двумя, — медлительный лифт предоставил мне такую возможность.
Из этой стычки я вынесла довольно зловещую, но утешительную для себя уверенность в том, что умею пользоваться языком, а когда не хватает и его, то руками. В конечном счете, соблазняют ведь и словом и жестом.
Перед тем как отправиться в Сен-Манде, я пристально и подробно исследовала свою новую внешность; хоть это-то я обязана была сделать для Полины. В моем распоряжении не имелось старого пятнистого зеркальца, чтобы рассмотреть рот, в который никогда ничего, кроме пищи, не попадало. Но я все же убедилась в том, что губы мои выглядят пышными, чувственными, зубы — по-негритянски здоровыми и белоснежными. И голос был, как у негритянок, — низкий, хрипловатый. Я тоже пою: «Deep river!» — о, бездонная река былых моих отчаяний!.. Где я отыскала те слова, что приписывала своей Изабель? В мрачной бездне голодного сердца — наследия предков, не правда ли, маркиза?
Как констатировала когда-то Рашель, у меня есть свои достоинства: буйная шевелюра — к счастью, не в мою мать Долорес, длинное стройное тело. Я никогда не ублажала себя вкусной пищей, но это не моя заслуга, просто madre готовила хуже некуда. Мой единственный глаз горит золотым огнем. Не уверена, что меня можно считать красавицей, но я далеко не уродлива. И не красоты искала я под скальпелем Полины. Нет, я — ЖИВАЯ, и это куда интереснее, я вся — движение, вихрь, танец!
В мастерской Рашель я предпочла остаться одна. Это захватывает — оценивать чье-то творчество самостоятельно, а не просто взять да повесить одну из картин на стену.
Я напряженно вглядывалась, размышляла: полотно должно было вызвать у меня внутри огненную вспышку, какая возникает при неодолимом желании завладеть чем бы то ни было — мужчиной ли, произведением ли искусства…
Полина глядела на меня тревожно, почти враждебно, что отнюдь не помогало мне сохранять присутствие духа. Внизу, в кухне, Элен гремела кастрюлями, безразличная ко всему. Я стала лучше понимать ее с тех пор, как она, вновь увидев меня в библиотеке, проворчала, что я молодец, — не забросила работу. Земля не остановится оттого, что вам хочется ее остановить; ни к чему сыпать соль на раны, все равно они заживут, ну и так далее. Это типичная для нее едкая манера говорить жестокие слова — жестокие, пока не встретишься с нею глазами и не поймешь, что эта женщина много чего повидала в жизни и что люди действительно в конце концов все забывают.
А дни становились все длиннее. И я все чаще думала о весне, о магнолиях в саду рядом с домом, где жила Рашель, о самой Рашель, что никогда больше не увидит их, — разве что со стороны корней. Тривиальность случившегося возбраняла слезы, но кто нуждался в моей выдержке?! И я всласть наревелась, пока разглядывала один за другим холсты Рашель, выбирала тот, что запал мне в душу, бережно, не жалея бумаги, заворачивала, запаковывала, обвязывала его. Во всей этой суете сквозь плач было больше горестной сладости, чем горечи.
На «моей» картине изображен был куст пионов, роняющих лепестки в золотисто-черных сумерках, и устремленная к нему фигура… нет, самой фигуры не было, лишь тень на стене. Я сразу почувствовала, что никогда не устану любоваться этими опадающими лепестками и нежным контуром простертой к ним руки.
Подруги сидели внизу за столом, не зажигая света, и молчали. Я сказала — нужно было хоть что-то сказать, настолько довлел надо мною их страх, что мне не понравится ни одна из картин Рашель, — что в городе им, наверное, не будет хватать сада, но Полина умоляюще прервала меня: давай поужинаем в темноте и помолчим, не нужно ничего говорить! Элен только вздыхала — шумно, как печальная корова.
Мало-помалу мы пришли в себя. Убирая со стола фарфоровую супницу, в которой звякала разливная ложка, Элен вслух спросила себя, сможет ли она угадать, какую из картин я выбрала. Полина встала, зажгла свет, — нехотя, но все же…
В самом центре Марэ они подыскали себе четырехкомнатную квартиру на последнем этаже, под крышей, в старинном доме. Половина окон выходила во двор особняка Роганов, другая — в сад, где летом, по их словам, играл какой-то театрик. Квартира, разумеется, требовала ремонта, правда, небольшого. Элен спокойно разъяснила, что это очень кстати: она как раз уходит на пенсию, вернее, «ее уходят» — «мне ведь, знаешь ли, уже пятьдесят семь». Кроме того, в Национальной библиотеке грядут перемены, обновления, и ей вовсе не улыбается глядеть, как весь этот «модернизм» запустит лапу в книги, которые вот уже три века мирно дремлют на своих полках. И она засмеялась: если уж дышать строительной пылью, то лучше в своей квартире, чем там. Полина молчала, нервно стиснув руки.
113
Марэ — квартал в черте Парижа.