Страница 138 из 166
— Ну, так поедете в Кавалэр или нет?
Я решила высказаться вполне откровенно: наплевать мне было на насмешки, пока я укрыта от чужих взглядов под бинтами.
— Барни, я хотела бы съездить в Роттердам.
— В Роттердам — в ноябре?
— А вы предпочитаете Кавалэр или Канарские острова? Ну так знайте: не хрена мне там делать — ни в Кавалэр, ни на Канарах! И если вы втемяшили себе в голову, что я непременно должна закончить историю этой чертовки Изабель, то уж конечно вдохновение меня посетит не на ваших дурацких курортах. Будьте же логичны, старина, она жила в Голландии, эта женщина!
Он расхохотался: ну-ну, не пугайте меня, Керия, я же не Шомон! Тут-то я и заподозрила, что мы с ним не соскучимся вдвоем. Короли в блеске, но без нищеты[102] — вот что такое будем мы с ним вместе.
Существует масса способов соблазнять мужчин, — я хорошо усвоила этот урок маркизы де Мертей, которая открывала перед ними темные бездны любострастия одним только звуком своего голоса. Еще чуть-чуть — и все эти мужчины проглотили бы ее целиком и нагишом. Особенно нагишом. Я вспоминала — с долей извращенного удовольствия — все, что она нашептала мне, но не забыла и другого: Барни, по его собственному выражению, не довольствуется одними телами.
А он, поигрывая желваками и потирая руки, тем временем говорил:
— Ну, коли хотите знать, мне этих Канарских островов и даром не надо. — Если в его манерах и проскальзывало кое-что от нувориша, то не в данном случае. — Я просто подумал, что в ноябре Роттердам окутан туманами, — знаете, густые такие, настоящие морские туманы, вы там ни черта не разглядите. Но это, в конце концов, дело ваше. Возьмете хотя бы меня в попутчики?
Почему бы и нет, — платит-то ведь он!
Я проводила Барни до дверей палаты, — «чтобы заодно погасить свет». Но все же не удержалась и выглянула: он стоял на площадке, возле лифта, в глубокой задумчивости, вертя в руках сигару, и даже не узнал Полину, которая вышла из лифта и придержала ему дверцу. Он поблагодарил ее рассеянным «спасибо, цыпочка!», и Полина, войдя в палату, спросила, что такое я наговорила этому человеку, что он ведет себя как зомби.
В темноте она присела на стул:
— Ну, начнем?
Начнем так начнем! Сматывая бинты и отклеивая компрессы, она рассказывала об одном приятеле Рашель по Школе изящных искусств, — он всегда снимал покрывало со своей скульптуры в темноте, и она, Полина, его вполне понимает. Все сделанные ею операции завершались вот этим «моментом истины», которого не избежать — днем раньше, днем позже…
— Я боюсь не твоего разочарования, а своего собственного: хорошо ли я поработала, сделала ли все возможное? Никогда не думаю в эту минуту о пациенте, понимаешь? — ну, в общем, по-настоящему не думаю. Меня интересует другое: УДАЛОСЬ ЛИ МНЕ?
На секунду она примолкла, движения замедлились; было ли это ответом на некоторые мои, не заданные вслух вопросы?
— Я всегда влюбляюсь в своих больных — не важно, мужчины они или женщины. Это прямо как лихорадка — нападает и… проходит, когда они выздоравливают, когда я вижу результат.
Полина улыбнулась:
— Ты не думай, что я тебе зубы заговариваю, нет! Но, знаешь, ты очень странно действуешь на людей. Рашель из-за тебя вдруг обнаружила, что ей еще хочется пожить: на следующей неделе она ложится на операцию. Давно пора! Мой коллега Бом творит настоящие чудеса со свиными сердечными клапанами, и Рашель уже свыклась с этой идеей. Вот видишь, это твоя заслуга!
Если все пройдет благополучно, значит, я действительно преуспела больше Полины, которая тщетно склоняла сестру к операции целых два года, с тех пор как ее сердечная недостаточность приняла угрожающую форму.
Я почти не слушала Полину: воздух, лившийся в приоткрытое окно, холодил обнаженное лицо; ощущение было просто восхитительное.
— Я зажгу свет?
— Давай!
Полина уже сняла бинты со лба, со щеки. Теперь глаза ее были закрыты, губы беззвучно шевелились.
— Полина, да ты, никак, молишься?
Наконец она решилась — взглянула и тут же испустила ликующий крик:
— Господи, какая замечательная кожа! И опухоль почти спала, и шов заживает превосходно! — Она потянулась за компрессом. — Сейчас уберу это и принесу тебе зеркало.
— Нет!
— Ты не хочешь себя видеть?
Я хотела, чтобы пришла «цыпочка», — иными словами, медсестра.
— Учти, Полина, в доме моей матери не было ни одного зеркала. Я «смотрелась в людей», всегда только в глаза людей, ну так вот: здесь у меня под рукой лишь эта особа.
— А я, черт возьми?
Нет, решительно, мы не понимали друг друга. Вряд ли мы с ней станем близки — слишком многое мне приходилось ей объяснять.
«Цыпочка» ворвалась в палату с надменным видом потревоженной королевы: «Что тут еще стряслось, у меня и так полно работы!»
Но тут она увидела. Подошла, пощупала мне лицо:
— Ну вот и вы как новенькая! Ваш приятель будет доволен, я его только что видела. Он, по-моему, сильно переживает, хотя и позволяет себе нахальничать.
И она вышла из палаты, бросив напоследок:
— Сегодня на ужин бифштекс с пюре или ветчина со шпинатом, вам что принести?
До чего же кстати бывают подобные надутые индюшки — они привносят романтическую струю в пищеварительные процессы; ей-богу, порой весьма полезно вляпаться в дерьмо под ногами, чтобы не воспарить безвозвратно в звездные кущи. Что я и доложила Полине, вызвав у нее смех. Но вскоре этот смех сменили слезы, горько исказившие ее лицо; она уже не думала обо мне: Рашель, ее надорванное сердце заняли то место страждущих срочного спасения, которое я сегодня освободила.
Хоэль наведывался каждое утро; приоткрыв дверь с глазком, выходящую во дворик, он вопрошающе глядел на Хендрикье или на одну из служанок Мадлен. Но в его помощи пока что не нуждались, хотя, конечно, он был «очень мил и так услужлив» — по словам Минны, так и не отучившейся от некоторых старорежимных выражений. Тогда он чмокал Коллена, если тот играл поблизости, и удалялся, а мальчик ковылял следом за ним: ему так хотелось пойти с этим дядей в порт! Разумеется, их тут же перехватывали, бранили на все корки, одновременно обцеловывая малыша, и моряк уходил прочь своей жесткой, поистине деревянной походкой.
Хоэль был неразговорчив и ни на кого не заглядывался. Захоти он, и Дина не отказалась бы пококетничать с ним, но Элиза подняла ее на смех: «Не трудись, милая моя, его сердце далеко, на французских берегах!» — на что Хендрикье сердито приказала обеим больше помалкивать.
Дни текли один за другим — медлительные, полные забот. Конец лета был тягостно душным, вода в бухте зацвела и теперь издавала тошнотворный запах гниющих водорослей, но разве не случалось такое каждый год? Ни одна из женщин не осмеливалась спросить: «КОГДА же они вернутся?» — так же, как не говорили они вслух и о возвращении своих мужчин.
Хендрикье, однако, временами ворчала: «Нешто я сбегаю из дому, как последняя бродяжка?» — стараясь хоть так выделиться из всех, кто стоял между нею и Изабель. Она обиняками говорила об этом, сидя и вышивая рядом с Минной, пришедшей поцеловать внука. Та мирно молчала и лишь спустя какое-то время, когда приходилось зажигать лампы из-за ранних сумерек, со вздохом шептала: «Молчи!» — вот тут-то пустота и становилась совсем непереносимой. Хендрикье приходилось беситься молча, и это еще сильнее подогревало ее гнев. А назавтра, поутру, она шептала в свою очередь: «И вчера не вернулась…»
Минуло уже три недели. Ребенок часто капризничал, плакал, просился к тетке; Минна не отвечала, только вглядывалась в морскую даль с незнакомой ей доселе боязнью, которой сама стыдилась, но которую незаметно сообщала и всем остальным. «Что, если вернется Арман-Мари… вернется, чтобы забрать нас… что тогда?» Она вздрагивала при виде корабельного паруса на горизонте, а появление трехмачтовой шхуны повергало ее в ужас.
«Никогда не прощу!» — твердила она с несвойственной ей злобой, и Хендрикье не знала, как это понимать.
102
Намек на роман Бальзака «Блеск и нищета куртизанок».