Страница 136 из 166
Подойдя к водоему, чтобы напиться, они видят двух собак; при виде людей те с рычанием отбегают прочь. Женщина испускает крик ужаса: собаки обгрызли два трупа, валяющихся лицом вниз. Мужчины переворачивают их и разражаются проклятиями: «Ну, ясно, тут солдатня поработала!» Их лица перекошены ненавистью.
Тела уже смердят, ноги и животы внизу запачканы кровью. Женщина отбегает подальше, ее рвет; вернувшись и утирая рот, она оправдывается: «Это, верно, от ветчины». Изабель тоже сотрясают спазмы, — ветчина или что другое, но и она извергает рвоту. Наклонясь, женщина придерживает ей голову и шепчет — не зло, но с каким-то мертвенным торжеством в голосе: «Ну как, весело тебе, маркиза?»
Изабель выпрямляется, пристально смотрит на нее: «Кто же ты?»
— Тихо! — обрывает ее та. — Потом поговорим. Я боюсь этих двоих, они злы, как черти, я их не знаю.
И впрямь: мужчины пристально глядят на них пустыми, мертвыми глазами, в которых нет ничего человеческого.
Маленькая их группа идет весь день; женщины бредут сзади, стараясь, впрочем, не слишком отставать. Когда начинает смеркаться, они подходят к морскому побережью. Здесь всегда найдется сушняк; просоленный, даже волглый, он трещит, дымит, но все же кое-как горит и согревает.
Мужчины разводят костер в яме и ищут на скалах ракушки; пока Изабель и Франсуаза — так зовут женщину — собирают хворост, обломки досок и сухую траву, они обдирают раковины, перед тем как сунуть их в горячую золу.
Женщина наконец назвалась; она оказалась младшей дочерью смотрителя колодцев папаши Матье. Теперь Изабель признала ее, вернее, начала припоминать. Франсуазе должно быть года двадцать два, но она уже лишилась половины зубов, поэтому, разговаривая, стыдливо прикрывает рот ладонью. «Это у меня от сидра», — жалуется она.
— Зачем вы вернулись сюда?
— Хотела увидеть.
— Ну, это на вас похоже! Только чего тут глядеть-то? А вот коли вас узнают, берегитесь, недорого я дам за вашу шкуру.
— Но ведь и тебе тогда несдобровать.
— О, я не в счет! — горько усмехается та. — Здешние женщины хорошо знают, что за штука эта сволочная война. Кто бы с нами ни воевал — король или Комитет общественного спасения, ваш пасынок Эктор или солдаты Второго года[99], — нам все едино, нас все подряд грабят, преследуют, брюхатят; скажи спасибо, если в живых останешься… вот она какая, эта самая Революция. Одним только она и хороша: видишь, маркиза, как я нынче храбро с тобой толкую! А что до всего прочего…
Один из мужчин встает, подбоченившись: ну как, узнала ты, откуда она взялась?
— Да откуда же ей взяться, жирный ты боров, как не из Кутанса; там они убили ее мужа. А ей удалось сбежать, — слишком уж она страшна, чтобы забавляться с нею.
Подняв голову, Изабель кажет им пустую глазницу, побитое оспой лицо. Мужчина брезгливо морщится: ну, красотка, придется тебе самой заботиться о пропитании, вряд ли кто возьмется тебя кормить, с такой-то рожей! И он злобно хохочет: твой мужик, верно, охотно отправился на тот свет, от тебя подальше! Изабель молча отходит, надвинув чепец на глаза. О чем она только думала?! Искать себе пропитание, сказал он… Да, верно, в этом подлом мире нужно как-то существовать, и не всегда это легко. Она замечает, как жадно и вопрошающе смотрит на нее Франсуаза. «Раньше-то о вас заботились другие, нешто не так?» — говорит этот взгляд.
Чуть позже Изабель отходит в сторонку; один из мужчин, дернув Франсуазу за юбку, приказывает: пошли! Другой уже храпит вовсю. Изабель снова и снова вспоминает Вервиль. Она сама выбирала всю мебель, все ковры, все картины для дома, всех коров и овец для фермы; сама посадила все розы, деревья, кусты, ко всему приложила руку. Это она настояла: хочу разводить баранов рядом с вашими дурацкими коровами, пусть у нас будет свое мясо; она использовала все, что почерпнула в детстве из разговоров своей матери с дядей Оскаром, когда они поминали родную провинцию Фрисланд. Крестьяне мигом раскусили ее: она никогда не кричала, не угрожала, не распекала; она просто смотрела в глаза и презрительно бросала: «Кого вы хотите обмануть?» Она объезжала свои земли на тяжеловесном жеребце с мощными бабками, который с невозмутимым спокойствием шел сквозь плотный морской ветер. И все, все покорно подчинялись ей. Она им ничего не спускала, но и правами своими не злоупотребляла никогда. В Вервиле крестьяне-арендаторы жили спокойно и безбедно.
И еще: ни один из ее любовников никогда не бывал в Вервиле.
Теперь храпят уже оба их спутника. Женщина, сидя за спиной Изабель, тихо и устало говорит: «Все равно, — нынче ли, завтра, — нас изловят и повесят. Или обезглавят — гильотины есть повсюду, в Ивето, в Байе, в Сен-Ло». И Франсуаза грустно усмехается: «Когда нужно лишить кого-нибудь жизни, прогресс тут как тут, идет вперед семимильными шагами, верно?»
И она со вздохом шепчет: «Уходите, пока они спят. Я им скажу, что тоже заснула; в конце концов, они мне не наказывали сторожить вас. Послушайте меня, уходите, — все лучше, чем подохнуть с голоду в нашей компании».
Изабель же продолжает размышлять вслух:
— Как это удалось Эктору одному устроить такой пожар? Конечно, в замке никого не было, но фермеры, арендаторы…
— Да нет, их явилось десятка два, не меньше; они выпустили нас из домов, но кое-кто из парней спал в стогах или на сеновалах, — еще бы, такая жара стояла! — ну, те сгорели заживо, вместе с сеном. А солдаты вошли во вкус; вы же знаете, каковы они — наемники. Сваливаются на голову невесть откуда — ни кола ни двора, — мы, крестьяне, для них чужаки. А ваш пасынок совсем помешанный, крови ему подавай! Он еще маленьким мучил собак, и господин маркиз порол его, когда заставал за такими делами; сам-то он своих гончих любил больше родных детей. Ну а она — она исчезла; говорили даже, будто померла от оспы. Однако, я гляжу, вы далеко не ушли. Эх, до чего ж вы были пригожая, ей-богу!
— Как ты узнала меня?
— Да как же вас не узнать, вы ведь не меняетесь, а уж мы на вас тогда глядели во все глаза. Все наши девчонки мечтали попасть к вам в услужение, и я тоже. Говорили о вас, будто вы больно гордая, но справедливая, зря не обидите, и не злая, а только печальная. Ну, мужчины — те считали вас злюкой, но мыто все видели: небось вашему маркизу ни знатность, ни замок, ни богатство молодых лет не вернули. Понимай так: вас с ним окрутили тем же манером, каким и нас продают замуж. Знаете, мы вас даже любили, ей-богу! Не слишком, но все же… Конечно, последним куском хлеба с вами не поделились бы, но все знали, от кого шло добро. В дни свадеб выставлялась бочка вина — уж конечно не от маркиза, ему такое и в голову не приходило, даже когда была жива мать его сыновей, — говорят, чересчур заносчивая и глупая. Она тоже заболела оспой, как и вы, только ей-то пришлось помереть.
Франсуаза вспоминает прошлое без неудовольствия, почти мечтательно.
— А что стало с Викторией?
— Виктория возомнила о себе бог весть что; теперь она распутничает в Кутансе, вернее, распутничала, потому как недавно ее гильотинировали. И поделом: не спи с аристократишками, коли ты из простых, вот простые-то люди и вздернули на фонарь и тех и других. Ох-хо-хо, гнусная штука эта Революция, поверь мне, маркиза, гнуснее не бывает. Народ как раньше пух с голоду, так пухнет и поныне. Конечно, мошну теперь набивают другие, не вы, да все одно не мы.
Изабель молча слушала ее… все одно не мы!
— Так что, коли веришь мне, уноси-ка отсюда ноги! Песок твердый, ты легко пройдешь по нему, а там прилив смоет твои следы, и они ничего не увидят. А я скажу: спала, мол, и знать не знаю, ведать не ведаю.
Изабель встает и, спокойно отряхнув юбки, подвязывает их выше колен. Отдает корзинку Франсуазе: «Держи, там на дне деньги; правда, они немногого стоят; а этим скажешь, что я утонула, пытаясь бежать в прилив, и они тебе ничего не сделают. И это тоже возьми».
Женщина испуганно отшатывается: «Ох, нет, оружие я не возьму, да я и стрелять-то не умею; не дай бог, найдут его у меня, тогда мне крышка».
99
В эпоху Великой французской революции было введено новое летосчисление.