Страница 132 из 166
Я частенько забегаю к нему сюда (когда он дома). После шести вечера офисы пустеют, и квартирка — словно необитаемый островок среди моря черепичных крыш вокруг площади Сен-Жермен. Здесь так уютно, что я даже не испытываю горечи или зависти, — во всяком случае, по отношению к нему.
Брат тотчас почуял, что я не в себе. Он сунул мне в руку стакан и усадил перед огнем, который всегда разводит в камине «под настроение» — свое и мое.
Мне хорошо у него. Пять бывших каморок прислуги образовали одну длинную комнату в пять окон; каждое освещает свой уголок — уголок мечтаний, уголок чревоугодия, уголок обольщения, любви или одиночества. Его постель тянется вдоль трех дальних окон, — на ней он читает, ласкает, наслаждается, иногда даже спит. И я спрашиваю себя: что он знает в жизни, кроме денежных затруднений в конце месяца; мучится ли сомнениями, смирился ли с тем, что ему — и ему тоже! — суждено постареть. Мой брат красив, как картинка, он всегда был красив, как картинка…
Мы долго сидели рядом, оглаживая друг друга. Эти невинные ласки заменяют нам беседу; но когда я начала слишком уж рьяно прижимать к себе Диэго, словно втирала в кожу приторно-сладкий крем, он впился в меня подозрительным взглядом: а ну-ка, детка, выкладывай, что стряслось? И я выложила… на сей раз вполне победным тоном, — то-то старики взовьются! Он улыбнулся; полулежа, подложив под голову ладонь, он исподтишка разглядывал меня.
— Тебе нужны деньги?
И тотчас добавил, что прекрасно понимает: я пришла не для этого, но все-таки, хватит ли мне на операцию? Хорошо ли ее сделают? И кто?
Я расказала про трех «толстух» в темно-красном домике, и мой братец зашелся от нервного хохота. Ей-богу, моя новость взволновала его. Он оказался «глубже», чем я думала; поистине, нынче мне выпал день открытий.
Зазвонил телефон, и Диэго резко вскочил, ухватившись за этот предлог, чтобы скрыть свои чувства. Говорил он сухо, отрывисто, — разумеется, с женщиной: нет, он не может… нет, он не зайдет за ней к этим, как их… Он сурово нахмурился: «Слушай, ты мне надоела!» Женщина, вероятно, кричала, потому что он отвел трубку подальше от уха. Я вновь увидела знакомое выражение на его лице, когда его пальцы поползли к рычагам аппарата. Он нажал на них и прервал разговор.
Мое определение злобы получило новую пищу. До этого я не могла подобрать имени тому, что madre называла «божественными прихотями» Диэго и что сейчас запечатлелось во взбешенном, почти змеином взгляде.
Мы молчали. Наконец он успокоился и мало-помалу вновь превратился в того очаровательного юношу, что поддерживает со своей сестрой милые, ни к чему не обязывающие отношения. Интересно, чем он зарабатывает на жизнь, мой душка-братец?
Учился он хорошо, но обманул тщеславные ожидания отца, а может, и свои собственные.
Сейчас он работает ассистентом режиссера. В этой должности он чувствует себя привольно, как рыба в воде; впрочем, точно так же он вел бы себя на любой другой работе, — например, перед кинокамерой. Но он о таком и не помышляет и другие — тоже. Вместо этого он мечется по съемочной площадке, делая все, что попросят, подмазывая физиономии актерам, маскируя морщины актрисам. Он, что называется, «специалист по связям с общественностью», и специалист превосходный — веселый, жизнерадостный, ровный в обращении, к тому же всегда годится «на выход» для сопровождения особ не первой, да и не второй молодости, — словом, мастер своего дела.
Режиссеры просто рвут его на части, особенно при трудных съемках, так что, наверное, я к нему несправедлива. То, чем он занимается в этом мире буйных сумасшедших, еще изнурительнее, чем ходьба по проволоке, хотя за это ему вполне прилично платят. Но деньги, заработанные подобным, обманчиво простым способом, опасны, как гремучая змея; впрочем, я, вероятно, ко всем своим недостаткам, еще и занудная пуританка.
Диэго опять уселся у моих ног: «Хочешь, поужинаем здесь? У меня есть все, что ты любишь, — лососина, блины, водка».
Я поглаживала его по плечам и затылку. Прикрыв глаза (так и не пойму, зачем, — разве чтобы не видеть меня или просто разнежившись, — ведь он «профессионал», говорила я себе), мой братец тихонько насвистывал старую «босса-нова», выделывая руками то, что в детстве мы называли «carna vale». Насвистывал, мурлыкал… Нет, решительно, я слишком люблю Диэго.
— Как там твои дела с прабабкой?
— Движутся потихоньку.
— Знаешь, она мне с некоторых пор не дает покоя. Помнишь, я в феврале ездил с группой Барни на съемки в Рио? Ну так вот: я сбежал от них на второй же день. Все эти распроклятые бабы вертели задами и вопили «стр-р-растными» голосами, пытаясь изобразить знойных бразильянок, и на каждом шагу норовили уложить меня в постель; наконец, мне это осточертело. И Барни тоже был сыт по горло. Он оплачивал весь этот бардак и — слепому было видно — все впустую. Тогда я предложил ему: давай смоемся! Он плюнул на них, и мы слиняли. Странное дело: мужчин я интересую, а женщинам только нравлюсь… Ну, в общем, мы с ним улетели в Ресиф[95], и я повез его в наше фамильное гнездо. Гасиенда «Жунсао» или «Триречье», ты помнишь это название? Ныне это просто величественные развалины. Мангровое дерево проросло сквозь плиты патио, а грязь и сырость прикончили все остальное. Баньян перед домом возвышается на воздушных корнях толщиной с мою ногу, словно на колоннах, — потрясающее зрелище, глаз не оторвать!
Над южным крылом дома сохранилась крыша, и большая комната в нем осталась нетронутой, — правда, она вся увешана зеленой бахромой плесени.
Дом хранит молчание, — так нам сказали местные жители… Негры. Они перекрестились, увидев нас выходящими оттуда. В их семьях это имя передается из поколения в поколение; чуть ли не в каждом доме есть своя Изабелита, и все они, как на подбор, одержимые. Имя делает их властными, сильными. И когда в семье находят, что девочка похожа на «госпожу», она может потребовать хоть луну с неба — ей достанут.
Все они там знают историю жизни Изабель, все хранят ее в памяти, — за два века она не постарела ни на йоту. Для них она словно только вчера умерла. И по-прежнему внушает им смертельный ужас. Они обшарили, ограбили и разорили практически весь дом, все, кроме южного крыла, где жила она; туда никто даже носа не сунул. У меня…
Внезапно он смолк, напрягся, потом руки его безвольно сникли. «Видишь, мне тоже есть о чем порассказать».
— Ты приедешь ко мне туда? — спросил он. — Обрыдла мне здешняя жизнь. Я раб — в золотом ошейнике, но раб. А там я буду жить. Просто-напросто жить. Конечно, придется вкалывать вовсю, я, знаешь ли, не обольщаюсь по этому поводу, но уж, по крайней мере, смогу сам выбирать, кого любить. Наверное, сперва хлебну горя; что ж, без труда не вытащишь рыбки из пруда, я готов потрудиться. Работаю же я здесь! Ну, будет у меня меньше башлей, ясное дело. Но, знаешь, я уже созрел для того, чтобы понять: некоторые хорошие заработки обходятся слишком уж дорого.
Представь себе: сквозь паутину и мох сверкал глаз Изабель, словно вопрошая меня: тебе нравится твоя теперешняя жизнь, мальчик? Вправду нравится? И до каких же пор?..
Все это я объяснил Барни. Знаешь, за его невозмутимой английской физиономией и вечной сигарой в зубах таится настоящая доброта. При этом он не размазня, отнюдь нет! Он много чего повидал и сделал в жизни и не обо всем болтает. «Я наслаждаюсь не телами», — ответил он мне как-то давно, когда мы говорили о его женщинах. Там, в Бразилии, я наконец понял, что он имел в виду: ему, как и всем, нужна луна с неба и все планеты в придачу. Цитирую его: «Я буду счастлив лишь тогда, когда найдется женщина, которая возьмет всю эту роскошь, всю эту жизнь, полную погони за деньгами, просто и естественно, не думая об “отдаче”, не делая ставки на будущее». А вместо этого ему подворачивается очередной «приятный эпизод» и… жизнь продолжается. Все эти красотки воображают, будто достаточно расплатиться с ним «натурой», тогда как он ничего такого от них не требует; несмотря на неудачи, он продолжает искать; вот уже двадцать лет как он ищет. Он бы понравился тебе; знаешь, как он сам говорит о себе? — Я Простодушный, лишенный простодушия[96].
95
Ресиф — Бразильский портовый город на Атлантике, старое название — Пернамбуко.
96
Простодушный — герой одноименной повести Вольтера.