Страница 130 из 166
— О Господи! Все ты со своими глупостями! За каким дьяволом мне было мучиться на этих идиотских шпильках?
— Кроссовки и выходной костюм — это, знаешь ли…
— …ужасно, безвкусно и так далее! Знаю и без тебя! Как думаешь, Рашель уже легла?
— А тебе зачем?
— Из-за малышки. Я хотела еще разок пересмотреть вместе с ней наброски, мне тут пришло в голову, как попроще перекроить ей рожицу.
— Я гляжу, тебя заело всерьез, а?
— Н-да, но она-то предпочитает Рашель.
— Не знаю, не думала.
— А о чем ты, интересно, думала?
Они обе засмеялись: ну-ну, старушка, пора бы уж утихомириться. Ты ведь знаешь, что ее Изабель интересует меня вне зависимости от литературной формы или платы за операцию.
Продолжения я не услышала. Сидя в машине, я с удивлением обнаружила, что отвечаю на вопросы Рашели, начиная с тех, которые она мне не задавала.
Я не пыталась приукрасить свое лицо из гордости. С самого детства мой братец, стремясь выиграть на контрасте, искал отражение своей красоты в моем безобразии, находя в этом занятии невинные услады, которым я не сразу подобрала название. Мне так и не удалось обидеться на него за это, но, достигнув возраста желаний, я принялась упорно искать того из мужчин, кто захотел бы меня ВОПРЕКИ. Я прекрасно понимала, что кроется за этим стремлением. Мне знакомы все низменные побуждения, стоящие за якобы голым вожделением, но, что поделаешь, — я ведь из рода Изабель, которая шла на бой с открытым забралом, ни от кого не пряча пустую глазницу. Только дерзости у меня поменьше, меньше «куража»…
Что же до моего дрянного братца Диэго, этого маменькиного сынка, то, если он несчастен, меня это не радует, но и не печалит. На его смазливой пустой мордашке написано нечто, предостерегающее женщин: берите и пробуйте этого красавчика, «не отходя от кассы»! Ни одна из них не задержалась надолго. Мой брат… как бы это выразиться… нравится, но не соблазняет. В буквальном смысле этого слова. Я люблю вспоминать первичный, забытый смысл слов. Он приятен, как бывает приятно, когда тебя гладят по шерстке, вылизывают, ласкают; как приятны на ощупь большие овальные куски мыла «Жироду»… а мыло — оно тает быстро. Может, я действительно злая — за внешней надменной невозмутимостью? О Господи, не знаю!
Несмотря на бешеный приступ гнева и последующее отчаяние, Аннеке, грудь Аннеке продолжала источать молоко.
Молодая женщина повзрослела в один миг, лишившись со смертью Виллема того перламутрового сияния юности, что составляло все ее очарование. Отныне в ее темнеющих с возрастом волосах змеилась седая прядь, которую Коллен отыскивал, забираясь даже к ней под чепец, чтобы намотать себе на пальчик. Молчаливая, потухшая, она почти не покидала комнату, где спал выживший малыш, которого она теперь называла сыночком.
Именно в это время Изабель и объявила, что собирается окрестить Коллена, не дожидаясь возвращения его отца, и Хендрикье насторожилась. Но так ни до чего и не додумавшись самостоятельно, она в один из вечеров уселась на скамеечку у ног Изабель, всем своим видом являя настоятельный вопрос.
Изабель вздохнула. Она угадывала за дверьми невидимое присутствие двух служанок Мадлен, которых Минна незаметно внедрила в домик у порта. Элиза и Дина сменили испуганное отвращение первых дней на спокойное безразличие, удивлявшее их самих. Более разговорчивая Элиза с философским видом заметила однажды: «Вот уж верно, что ко всему можно привыкнуть!»
«Нас здесь шестеро, — думала Изабель, — пять женщин и ни одного мужчины. А жизнь продолжается. И на ошибках нужно учиться».
«Ну так что? — Хендрикье прямо сгорала от нетерпения. — Вы ведь неверующая, безбожница, а тут вдруг затеяли крещение, к чему бы это?»
Крещение… оно дает имя, оно закрепляет за тобою место в этом мире, которым неведомо кто и как правит, понятно тебе это, Хендрикье? Ты ведь не знаешь, на чем держится мир, а я-то знаю. Кроме того, крещение укрепляет связи в семье, если родители вдруг умрут. Мы ведь живем в дикие, свирепые времена.
Хендрикье встала во весь рост, подбоченилась: «Ну и кого ж это вы собрались просить опекать Коллена, кто в этом городе заменит ему Армана, Мадлен или вас? Кто будет ходить за ним лучше, чем мы?» Хендрикье прямо пылала гневом: «Никак, мы уже умерли и не в счет?»
Изабель следила за тем, как толстуха яростно ворошит кочергой торф в очаге, словно решила не развести, а затушить огонь.
«Сердца у вас нет, вот что я вам скажу, вы все решаете сами, никого не спрашиваясь. А что скажет фру Минна? Круп уже отнял у нас одного малыша, вам этого мало?»
Молчание Изабель пугало Хендрикье; ярость ее улеглась так же быстро, как и вспыхнула. Служанка обернулась: Изабель в комнате не было, она спокойно сошла вниз по лестнице, ее шаги замерли у входной двери, где она надела свои черные сабо.
Хендрикье кинулась за нею следом: «Что ж вы мне не отвечаете?» Она грозно надвигалась на Изабель, высилась над нею, как великанша: «Иногда я понимаю, отчего некоторые вас ненавидят».
«Я иду в Верхний дом. Если придет Минна, пошли за мною Элизу».
И Изабель тихонько прикрыла за собою дверь. Днем прошел легкий снегопад и шаги звучали приглушенно, словно по вате ступаешь. Вся злость Хендрикье разом утихла. Она вернулась в комнату, где сидела Аннеке с ребенком. Коллен спал. Аннеке, замерев, глядела в окно и улыбалась: до чего же красиво, когда ложится снег! Но Хендрикье, еще не остывшая от недавнего гнева, зло бросила: «Снег-то снегом, а вот она собралась окрестить нашего Коллена».
Глаза Аннеке расширились, налились смятением: «Что? Кто? Где она?» Крестная мать имеет неоспоримые права на ребенка, с нею не совладать всем служанкам в мире, им обеим это было хорошо известно.
Аннеке уже выбегала на улицу, даже не завязав как следует ленты чепчика. Хендрикье попыталась удержать дочь, но та сердито вырвалась: пусти меня! — и бежала не переводя дух до самой двери Верхнего дома, массивной двери с истершимся от бесчисленных касаний молотком. Каменные кариатиды у входа закутались в снежные плащи.
Дверь со скрипом отворилась. Изабель оставила свечу на нижней ступеньке лестницы. Слабый колеблющийся свет тек из просторной парадной залы, где она зажгла свечи в двух канделябрах. Очаг отсырел, от огня шел чад. Изабель, все еще в плаще, стояла у приоткрытого окна, вглядываясь в сад, в статуи, засыпанные сухими листьями; легкий снежок скользил по ним, не укрывая.
«Подойди, обогрейся».
Аннеке застыла на пороге. В простенке между окнами раньше висел портрет старого арматора, теперь он исчез, уступив место портрету Армана в возрасте пятнадцати или шестнадцати лет, в серо-голубом распахнутом на груди камзоле. Любопытная деталь: свое кружевное жабо он держал в руке и глядел на него с нежной усмешкой.
Изабель сказала: «Это жабо… я его так и не вернула ему, увезла с собою во Францию. Это одна из тех немногих вещей, что я захватила оттуда, когда бежала из Парижа».
Огонь наконец разгорелся и весело затрещал в очаге.
Изабель подошла к Аннеке, сняла с нее чепчик, распустила шелковистые волосы: «Ты все еще ненавидишь меня?» Ее руки скользнули по покатым плечам молодой женщины: «Ты все еще веришь, что это я извела твоего сына?»
Аннеке рухнула на колени и, обняв ноги Изабель, зарылась лицом в ее полотняные юбки. Она тихонько плакала, покачивая головой. Изабель присела рядом с ней, обняла, прижала к себе: «Ну чего ты боишься?»
Долго сидели они так, на полу, в мирной тишине. В зале стало тепло, за окнами смеркалось, Изабель рассказывала короткими отрывистыми фразами:
«Я подстерегала его, прячась за ставнями… он знал это. И не было случая, чтобы он не повернулся к окну и не сказал… не вслух, а одними губами: “Верни мне жабо, а то побью!” Ах, как долго я ждала, когда же он побьет меня!
Если Саския посылала меня в город под присмотром служанки, он всегда оказывался поблизости. А когда отец Армана брал его с собою в порт, я непременно вертелась где-нибудь рядом. Нас с ним прибивало друг к другу, словно два корабля, попавших в одно течение…»