Страница 123 из 166
25 сентября
Если не считать того дня, когда Мадлен — стоя в своей раззолоченной гостиной, под защитой зеркал, кружев и всего, что она, сама того не ведая, отняла у меня, — приняла потерпевшую жизненный крах беглянку, я ни разу не видела свою сестру нигде, кроме как в двух комнатках окнами на Арсенал.
Продолжали ли они задавать празднества и балы в огромных парадных залах? У нас, Каппелей, в доме не было никаких особых покоев, одни лишь просторные комнаты с плиточными полами, где жили у камина, пока в нем горел огонь, где ели и проводили вечера вместе со служанками. С наступлением темноты все отправлялись спать: свечи стоят дорого. В те времена мы были люди простые, и не нашему, с трудом нажитому на сукне богатству назначалось быть пущенным враспыл на шелковых путях. Мещане экономны. Нет, более того: «расходовать деньги» звучало так же ужасно, как «пуститься в разбой»; наши праздники проходили в кругу семьи и отмечались крайне редко: замуж ведь выходят не каждый день…
Пока был жив старший Ван Хааген, праздничный переполох Верхнего города, случалось, захватывал краешком и Нижний, где жили мы; ночами мимо дома то и дело сновали одна за другой кареты, и стук колес не мог не будить нас, несмотря на застеленную соломой мостовую. Мы с Мадлен соскакивали с постелей: кто это там разъезжает с таким форсом? За дверцами карет смутно угадывались тени в блестках золота и драгоценностей, слышались смешки, и смешки эти звучали не всегда естественно. Назавтра служанки не лишали себя удовольствия вполголоса посудачить: нет, ты слыхала, каковы негодяйки! Щекотаться до самого утра, вот развратницы-то! Мадлен и я с тревожным любопытством выспрашивали у них, почему щекотаться ночью — это… Толстые краснорожие девахи прыскали в кулак: эх вы, простушки, вот погодите, скоро сами все поймете!
Мадлен, коли ей велено было не думать о таких вещах, ни о чем и не думала. А я… о, я грезила. И в первую очередь об огнях. Что-то чарующее крылось для меня в этих вечерних огнях, так резко проводящих границу между нашими семьями. Я видела, как моя мать читает Библию при свете камина, — отец экономил буквально на всем. В его «Конторе» горела одна-единственная свеча, при свете которой он составлял счета. Ежедневно. Подолгу. Я думаю, он засиживался в «Конторе», спасаясь от женского засилья в доме и мечтая о сыне, которого сделает большим человеком. Все нажитое и строго охраняемое богатство имело одно только это назначение. Я-то знаю, уверена в том, что была для него лишь игрушкой, любимой игрушкой, какую держат при себе в ожидании настоящих, серьезных дел. Родись у него сын — и я тотчас превратилась бы во что-нибудь вроде нарядной завитой болонки, нисколько не нужной человеку, имеющему наследника по мужской линии.
Да, огни в доме Арматора неодолимо притягивали меня. Именно они заставили меня УВИДЕТЬ Армана-Мари, которого я до того встречала сотни раз.
Мне только что исполнилось двенадцать лет; я была маленькой, худенькой, и платья, достававшиеся мне после Мадлен, всегда приходилось укорачивать и ушивать в талии. Вырез лифа тоже оказывался слишком широк и его обшивали клочками кружев, чтобы прикрыть мои нарождавшиеся грудки. У Мадлен волосы были тонкие, прямые и почти белые. Мои же круто вились, распирая чепчик; кудряшки торчали из-под него во все стороны; говорили, что я похожа на маминого брата, дядю Оскара, который унаследовал от своего отца корабли и заправлял делами с грубоватым, наигранным весельем. В глубине же души Оскар прятал грусть и чуть меланхоличное лукавство.
Уж не помню, по какой причине о том бале сплетничали больше, чем о предыдущих. Служанки бегали из дома в дом, пересказывая подробности, сообщавшие этому празднеству особую значимость. У Хаагенов выставлялись ВСЕ факелы, начищалась ВСЯ посуда, отмывался сверху донизу ВЕСЬ дом; предстоящее торжество касалось ВСЕГО города, члены муниципалитета собирались почтить его своим присутствием, — иначе и быть не могло, в противном случае глава Лиги да и вся Компания тут же утратили бы авторитет: торговля с Восточной Индией шла все туже…за неимением того, что я тогда считала таким незначительным.
А кареты все ехали и ехали мимо нашего дома. И служанки с удовольствием перемывали косточки тем, кто сидел в них. Все было внове для меня, для них же — так старо и привычно. «Видала Капитаншу? — двадцать лет как она таскает это платьишко, оно уже по швам лопается; кабы Капитан пил поменьше шнапса в кабаках, ей не приходилось бы ставить заплатку на заплатку. А вон дочка старого графа, ну и страхолюдина! И брильянты ей не в прок, глянь-ка, малышка, — ни один жених не клюнет на такую приманку, хоть ты ее раззолоти всю!
А это еще кто? Ага, Жюли, та самая, которая… которую…» И они переходили на шепот, то и дело смачно прыская, а Саския увещевала их: «Ну-ну, девушки, нехорошо так злословить, будьте милосердны».
Я же восхищалась золотой мишурой, не видя, как она облезла от времени, жадно вдыхала запах духов, не зная, какую дряблую кожу ими обливают, любовалась крошечными шелковыми башмачками, что неуверенно нащупывали ступеньку кареты, — ах, им предстояло всю ночь напролет танцевать менуэт в золотистом сиянии свеч, при ярком пламени факелов, разгоняющем осенний мрак. Мои деревянные сабо весили сто пудов! — сбросив их, я отплясывала в одних чулках, под мелодии, которые сама же и сочиняла; жизнь обещала быть розовой и золотой, небо — вечно лазурным.
30 сентября.
Я слишком много мечтала. В ту ночь большого празднества, заданного в честь короля (какого короля?), я долго сторожила у окошка. Мадлен тряслась от страха, но не решалась лечь в постель без меня. И вдруг я решилась; подхватив шаль, взяв в руки сабо, я выскользнула на улицы через задний дворик; передние ворота — здесь, как и всюду, нынче, как и прежде, — закрывались на задвижки и массивный деревянный брус.
Мадлен попыталась удержать меня, цепляясь за шею, за руку: ой, не ходи туда, что, если отец увидит!.. Да-да, уже в пятнадцать лет она была умницей-разумницей, пай-девочкой. С недавних пор она начала закручивать свои длинные волосы жгутами, они удлиняли ей лицо, но глаза от этого больше не становились. И напрасно гляделась она тайком в оконные стекла, в полные ведра, в водоем, — она не нравилась самой себе и оттого губы ее вечно кривила недовольная гримаса. Мы исподтишка, издали следили друг за дружкой: она боязливо, подозрительно, я — со своим детским розовым личиком и большими (слишком уж большими, говорили служанки) глазами — презрительно и высокомерно.
Не одну меня привлекла праздничная россыпь огней, но одна я была слишком мала, чтобы расслышать осуждение в восхищенном шепоте собравшихся. Ибо не все, кто сбежался поглазеть на снующие туда-сюда кареты, высказывали одобрение.
Проскользнув, как юркая уклейка, сквозь толпу, я стала примериваться, куда бы мне еще взобраться, чтобы заглянуть в окна, приотворенные по случаю жары в доме. Из них тянуло запахами свечного сала, жареного мяса, горящего в плошках жира, а еще — терпким духом, который встречался мне потом на всех балах во Франции, смешанным духом позолоты и потных тел. Но тогда я еще не знала, отчего морщу нос; тогда запах этот возбуждал и чуть отпугивал; для меня, стоящей на улице, то был аромат празднества, вот и все.
Наконец я углядела рядом с домом деревянную колоду с воткнутым в нее топором. Я подтащила ее к растворенному окну, — Господи, да я бы горы свернула, лишь бы подышать воздухом этой недоступной мне, веселой суматохи! Никогда суконщик не принимал гостей, никогда не распахивал ставен, а если и распахивал, то из них тянуло лишь чадом от горящих в очаге шишек да торфа.
Вскарабкавшись на подоконник, я высматривала прорезь в парчовых занавесях, ловила момент, когда ветер вздует их, чтобы заглянуть в щелку. Я была так поглощена этим, что не заметила силуэт, скрывавшийся от света в тяжелых складках парчи. Ветер все не дул, я протянула руку. И тут другая рука стиснула мое запястье: не делай этого, — если тебя заметят и отведут к твоему отцу, тебе не сдобровать.