Страница 31 из 85
Замполит как в воду глядел. Много позднее, в боевой обстановке, своим бесстрашием и отвагой лейтенант Мостовой снискал у своих подчиненных глубокое уважение. Ему они порой прощали даже откровенную грубость.
В связи с тем, что на должности командиров взводов приехали лейтенанты, мне пришлось сделать некоторые перемещения среди сержантского состава батареи. Старший сержант Шубин с должности старшины снова пошел помощником командира взвода. Я был рад, что такое перемещение не вызвало у него обиды.
Сложнее было со старшим сержантом Рыбалкиным. Он был одним из ветеранов полка. И с самого начала командовал взводом. В боях проявил себя с самой положительной стороны. Его взвод, как и взвод Юрия Ромадина, был снайперским. Ни с того ни с сего понизить заслуженного человека в должности — нанести ему оскорбление. Но я не мог отказаться от кого-то из лейтенантов. Ломал голову над тем, какой найти выход. Мне помог сам Рыбалкин. Явившись ко мне, он очень спокойно сказал, что с появлением на батарее офицеров — слово «офицер» вошло в нашу жизнь вместе с погонами — он будет рад расстаться со взводом и перейти на любую должность. Я посмотрел на Рыбалкина. Рад или не рад он был — наверное, все-таки бунтовала его душа от несправедливости, — только внешнего проявления горечи и обиды я не заметил. Я с благодарностью пожал руку Алексею Елизаровичу и предложил ему должность старшины батареи.
К старшему сержанту Рыбалкину я всегда питал уважительные чувства. Еще сдавая батарею, папаша Кривошеев говорил мне:
— Ты вот что, сынок, запомни: Алешка — талантливый мужик. Но приглядывай за ним и сильно воли не давай. Ни за что ни про что он может голову потерять. Строжись к нему.
Насколько мог я «строжился» и, пожалуй, больше, чем к другим командирам взводов. И не потому, что он в сержантском звании занимал офицерскую должность. На то были свои причины. Алексей Елизарович по своему возрасту для многих батарейцев в отцы годился. Ему за сорок уже стукнуло. Кажется, осторожным, расчетливым, степенным должен быть человек, который не кинется сломя голову куда не надо. Обдумает каждый свой шаг. Но — нет. В свои четыре десятка он оставался по-юношески горячим и увлекающимся до бесшабашности. Опасностью пренебрегал. Противник обстреливает огневую позицию, а он, покинув окоп, ходит себе в открытую от расчета к расчету. Или надо переместиться на новую огневую позицию — передвигается не ползком, не перебежками, а под пулями и разрывами шагает, словно на строевом плацу. Да еще с остановками, оглядываясь, как его расчеты идут. А те рады стараться: подражают своему командиру. Получалось никому не нужное лихачество, смелость ради смелости. Командира взвода в таких случаях приходилось одергивать, грозить наказанием и даже не поручать задания, связанные с повышенной опасностью. А вот это его обижало и оскорбляло больше всего. Он почему-то считал, что задание посложнее комбат ему не дает потому, что он сержант.
— Мой нос не дорос, да? — угрюмо спрашивал Рыбалкин, тоскливо глядя, как на задание уходил лейтенант Ромадин со своим взводом.
Вспоминаю Дон, форсирование Мертвого Донца. Батарее пора перебираться на ту сторону. На меня поглядывают Ромадин и Рыбалкин. В их глазах один вопрос: какой из взводов пойдет первым? Глаза Рыбалкина прямо-таки умоляют: «Ну доверь, комбат, первым пойти моему взводу. Сам увидишь, что с задачей справимся не хуже ромадинцев». Решаю: первым пойдет Рыбалкин. Отдаю распоряжение взводу свернуть минометы в походное положение, с собой взять по двадцать мин на ствол, перебежками форсировать Мертвый Донец, на том берегу под насыпью занять огневую позицию и сразу же открывать огонь. Цели укажут стрелки или командиры наших эскадронов. Взмахом руки посылаю взвод вперед. Рыбалкин остается верен себе. Над Мертвым Донцом бушует стальная пурга. А он, не оглядываясь, не пригибаясь, неторопливым, размеренным шагом идет себе да еще попыхивает папироской. Следом за ним, также не пригибаясь, шагают расчеты.
— Ну наглецы, — волнуюсь я, — ну покажу вам кузькину мать, если… если живыми доберетесь до того берега.
Они добираются и открывают огонь. После боя я собираю взвод и показываю «кузькину мать». Казаки ухмыляются, все мои крепкие слова с них как с гуся вода. Только командир взвода притворно кается: «Виноваты, товарищ комбат».
Алексей Елизарович по своей натуре относился к людям открытым и откровенным. Получит, скажем, письмо от супруги Дарьи Захаровны — и чуть ли не вся батарея читает. Дарья Захаровна же письма писала подробные: и о том, как работают колхозники, — круглыми сутками пропадают на МТФ и в поле их колхоза им. Ильича в станице Ремонтной, и о том, какие перемены произошли в райкоме партии после ухода в армию его работника Алексея Елизаровича, и о том, кто из жителей станицы получил похоронки, а кто вернулся калекой с фронта, и наконец, о том, что она, Дарья Захаровна, школьная учительница, никакой нужды не знает. Единственное, что недавно ей пришлось уступить свою всего два раза надеванную меховую шубу жене директора «маслопрема», да и то только потому, что шуба «до безумия» той понравилась. Долго потом батарейцы потешались над той грамматической «ошибкой» учительницы в слове «маслопрем».
Дарью Захаровну Алексей Елизарович любил восторженной, пылкой любовью. Зная это, я изредка стращал старшего сержанта ее именем: напишу, мол, Дарье Захаровне про то, как ты тут геройствуешь, командир-воспитатель, и пусть-ка она тебя образумит. Моих же сил больше нет.
Выговоришь ему все это — выслушает, торопливо ответит своей побасенкой: «Это дело перекурить надо», ссутулится больше обычного и пойдет. Где-то в сторонке остановится, на дым изведет две-три закрутки и вернется «поговорить по душам». Начинает обычно издалека.
— Не геройствую я, товарищ комбат. Вышел из того молодеческого возраста. Но как быть, когда, скажем, начинают пукать, трескаясь, вражеские снаряды и мины или когда к самой огневой позиции подступают фрицы, хуже того, их танки? Ты видишь, кого-то мандраж потихоньку начинает колотить, у кого-то поджилки вот-вот дрогнут. Воткнуться в такие минуты носом в землю? Не по-командирски, не по-партийному и не по совести. Хоть у самого и душа в пятки готова прыгнуть, а крепишься, заставляешь себя вылезать из окопа и идти, вроде бы спокойно, от расчета к расчету. А вы — «геройствуешь!» В расчетах же кого-то подбодришь словом, кому-то бросишь шутку, что вот, мол, до чего фрицы бессовестные дошли. Видят ведь, что здесь люди и что убить случайно могут, ан нет, стреляют. Давайте-ка, хлопцы, накажем их, поганцев. Укокошим десяток-другой. Опять же наказ Дарьи Захаровны надо выполнять…
— Это какой такой наказ?
— Если любопытствуете, то расскажу. Дарья Захаровна, когда я по партийному призыву отправлялся на фронт, наказывала мне: «Ты, Алеша, гляди там хорошенько, особенно когда в бой-сражение пойдешь, не прячь глаза. Увидишь, с какой стороны стреляют, туда и ты пуляй. Попадешь первым — ты живой». Стратег она у меня, товарищ комбат.
— Не засоряй мне мозги, Алексей, и не крути.
— Ладно, не буду, только не пишите, товарищ комбат. Не надо огорчать и ранить душу Дарьи Захаровны. Худое слово посильнее пули ранит. Оно даже убить может.
— Это верно.
— Я ведь, товарищ комбат, — понижая голос, продолжал Рыбалкин, — не пишу Дарье Захаровне, что нахожусь на передке. В тылу, мол, стоим. Охраняем важный объект. А вас я понял. Так что перекурим это дело.
Моя мера действовала безотказно. Да только недолго. До нового боя. Тут я снова вспоминал разговор с папашей Кривошеевым. Представился случай укоротить лихачество Рыбалкина, с легким сердцем я пошел на это. Убирая старшего сержанта с горячей точки, я, грешным делом, думал о том, чтобы сберечь, насколько будет это возможно, его мудрую, но бесшабашную голову.
Здесь, в Тамбовке, Рыбалкину присвоили звание старшины.
Наш полк почти полностью обновился. В него пришло около тысячи человек. Укомплектовывались эскадроны, батареи, взводы. Большинство ребят прибыли из освобожденных Краснодарского и Ставропольского краев, из Ростовской и Сталинградской областей, с Северного Кавказа. Возраст — 17–18 лет. Лютой ненавистью пылали ребята к захватчикам. Во время оккупации им довелось хватить лиха. Они рвались в бой. Но прежде всего этих ребят надо было «сделать» казаками — научить владеть оружием. И еще — подкормить, ввести в тело. Слишком уж многие выглядели заморышами.