Страница 8 из 26
— Лес продал?
— Ну продал, — нехотя ответил Петр.
— Су-кин ты сын! Старики сто лет пуще ребенка берегли лес, над каждым деревом тряслись. А ты, сопляк, как им распорядился?
— Да как ты не поймешь, папа! — воскликнул Петр. — Разве я от хорошего лес продал?
— Всем хорошо не сделаешь.
— Я хочу заинтересовать людей.
— «Заинтересовать»! — передразнил Фаддей. — Так разве надо интересовать? Нынче лес продал, а завтра чем будешь интересовать?.. Молчишь.
Петр не выдержал. Он схватил полотенце и уткнулся в него лицом… Фаддей убрал со стола и, кряхтя, забрался на печку. А Петр все сидел, не отрываясь от полотенца. Потом он поднялся, вымылся и стал снимать сапоги. Фаддей окликнул сына:
— Петька, подь сюда.
Петр подошел.
— Я вот что скажу: жениться тебе надо. Вот брал бы Ульяну Котову. Хорошая баба, обмоет и обходит.
Хотя Фаддей и не смотрел на сына, Петр, нахмурясь, отвернулся.
— Об этом мне не было времени думать.
— Тебе и умереть времени не будет.
О продаже леса узнали в районе. Эта сделка заинтересовала прокурора, и благодаря ему лес остался стоять на месте. Петру на бюро райкома записали выговор.
Случалось, что у Петра опускались руки. Подкатывало желание бросить все и бежать. В эти минуты находилась тысяча причин, оправдывающих такое решение. Может быть, он и оставил бы Лукаши, если бы не памятная встреча у колхозного сарая.
Как известно, осенние ночи в наших краях очень длинные, очень темные и очень грязные. В одну из таких ночей Петр пешком возвращался из райцентра. Он сильно промок, усталость качала его из стороны в сторону, а в голове, как комар, ныла и ныла мысль: «Брось все и уйди. Уходи, уходи… Что тебе, больше всех надо?»
Около Лукашей Петр свернул с дороги и пошел к дому напрямик, усадьбами. Внезапно он услышал, как с глухим стуком к стене сарая привалилась дверь. Трофимов завернул за угол и увидел старуху с вязанкой сена.
— Ты что здесь? — крикнул Петр.
— Не погуби, кормилец! — заголосила старуха и бросилась в ноги.
— Ты что, с ума сошла, бабка?!
— По нужде, кормилец, — причитала старуха, — по нужде…
Петру было неприятно и стыдно, словно это его уличили в преступлении. Он поднял старуху и, стараясь говорить как можно мягче, спросил:
— Чья же ты будешь?
— Бобылка я, Аксютка Синицина, — всхлипнула старуха и вытерла концом платка глаза. — Одна у меня и есть коровушка. А сенца накосить нет мочи. В колхозе-то я все время работала. А теперь силушки не стало.
— Что же, ты так и живешь?
— Так, так, кормилец.
— Воруешь?.. — с горечью спросил Петр.
Аксютка вздохнула:
— Что же поделаешь?.. Бог смерти не дает, — и она опять завыла: — Помоги, кормилец! Положи мне содержание!
Этот вой больно ударил Петра.
Он крикнул:
— Не реви! Положу!
Он дал себе слово «положить ей содержание». Но, кроме Аксютки, были престарелые Иваны, Екимы, Афанасии, и все они нуждались в содержании…
Прошел год.
В середине февраля в Лукаши приехал Иван Копылов, по прозвищу Конь. В первый же день, под вечер, Конь пришел на дом к председателю и заявил:
— Давай, председатель, жилье и работу.
— Бери животноводство, — предложил ему Петр.
— Нате вам, боже, что нам негоже, — усмехнулся Конь. — А как с жильем?
— Будем тебе избу ставить, а пока расколачивай любой дом.
— А как хозяева?..
— Ну, это моя печаль.
— И тоже ладно, — сказал Иван. — Можно идти, товарищ начальник?
— Действуй, товарищ Копылов, — в тон ему ответил Петр. И они крепко пожали друг другу руки.
Приезд Овсова в Лукаши совпал с посевной горячкой. Петр измотался, как говорят, и физически, и душевно, дни и ночи проводя в бригадах. Он, как хозяин, рассчитывал делать одно, а районные руководители тянули на другое. Петр стремился увеличить посевы льна, создать кормовую базу за счет яровых, клевера и вики. Райком настаивал на кукурузе. Петр доказывал, что опасно новую, неосвоенную культуру засевать на больших площадях.
— Сорок гектаров, не меньше, — требовал уполномоченный.
Но не это больше всего смущало Петра. Безлюдье — вот что было страшно. Народу выходило на работу так мало, что нередко Петра брала оторопь… Появление в Лукашах Копылова, а следом за ним Овсовых подняло дух председателя.
— Видимо, и моя слеза до неба дошла, — шутил он.
Глава пятая. Заколоченный дом
По скрипучим ступенькам Овсов взошел на крыльцо своего дома. Глухо стукнул замок, тяжело заскрипели ворота. Василий Ильич вошел в сени. Повсюду густо висела паутина, пахло сыростью, с шумом сорвалась летучая мышь и, поднимая пыль, ошалело заметалась, ударяясь о стены. Дверь в избу Овсов открыл с трудом.
— Давно я здесь не был, — прошептал Василий Ильич.
Он увидел посудный шкаф с одной дверцей, оклеенный внутри газетой. У стены сгорбилась громоздкая железная кровать. На стене висел зеленый от плесени полушубок, под ним стояли большие головастые валенки. Овсов подошел к комоду и выдернул ящик. Там хранились мячик с помятым боком и зачитанный до дыр «Конек-Горбунок». С волнением трогал Василий Ильич давно забытые предметы, и все отчетливее всплывали перед ним далекие годы детства. Над комодом висело зеркало в тусклой бронзовой рамке. Василий Ильич ладонью провел по стеклу. Под толстым слоем пыли обозначилась кривая трещина.
— Вот она…
Венецианское зеркало, привезенное отцом из Петербурга, было единственной роскошью в доме.
Илья Овсов двадцать лет проработал котельщиком на Балтийском заводе. Степанида, жена, жила в Лукашах, надрываясь, тянула хозяйство и растила малолетнего сына Васю. Илья не помогал. Наоборот, изредка навещая семью, он увозил с собой в город продукты на полгода. Сын подрастал. Жена со слезами умоляла взять его в город и обучить какому-нибудь ремеслу. Илья наотрез отказался.
— Пусть помогает по хозяйству; терпите, скоро все вместе будем.
— Да когда же это будет? Сколько же терпеть?.. Все жилы понадрывали. Ты посмотри, на что я похожа стала, — жаловалась Степанида.
Илье не хотелось смотреть на жену. Высокая смуглая Степанида до того высохла, что походила на старую почерневшую доску.
Не легче жил и Илья. Он терпел еще больше. Тяжелый труд котельщика измотал даже его железный организм. Ютился он у старухи в углу. Зарабатывал по тем временам большие деньги — семьдесят-восемьдесят рублей в месяц, а тратил на себя в день по пять-десять копеек. Хлеб, селедка и говяжий студень — таков был его стол. Рубашки носил домотканые, сшитые Степанидой; подметки его сапог были сплошь утыканы гвоздями и громыхали, как чугунные. Илья имел выходной костюм, но надевал его редко, когда это было крайне необходимо. Необходимо же было посещать один немецкий банк, где он хранил свой капитал. Русским банкам Илья не доверял, а кроме того, немцы платили три процента, а свои — два.
Овсова считали богачом, а о жадности его рассказывали анекдоты. Но он не был жаден, и не жажда богатства руководила им. Илья мечтал облагородить свой род и копил деньги, чтобы купить мельницу у помещика Михеева. Мельница находилась недалеко от Лукашей, на берегу речонки, окруженной со всех сторон высокими елями.
Ваське шел восьмой год, когда он с батькой ходил к барину покупать эту мельницу. Барин был плешивый, в очках. Большой, как подушка, живот мешал ему глядеть вниз и нагибаться. Барин тянул шею, тыкал тростью в Васькины ноги и спрашивал:
— Больно?
Ноги у Васьки были покрыты крупными цыпками.
— Не-а, — морщась, отвечал Васька.
— Не больно?! А теперь? — барин нажимал трость.
Ваське было ужасно больно, но отец смотрел так, как будто собирался пороть его, и Васька говорил:
— А мне и ничуть-то не больно.
Потом барин постучал по Васькиной макушке пальцем и спросил:
— Глуп?
— Глуп. Не знаю, в кого такой дурак уродился, — подтвердил Илья.
Купить мельницу не удалось, не хватило денег. Придя домой, Илья крепко выругался, а на следующий день уехал в город, как он выразился, «добывать последнюю тыщу».