Мы

Но отрицать его энтузиазм было невозможно. Вы бы видели Алби с камерой, как он извивался длинным телом, принимая форму вопросительного знака, словно играл роль фотографа. Иногда он делал кадры, вытянув руку с камерой и непрерывно нажимая «пуск» – этот стиль, кажется, называется гангстерским, – иногда становился на цыпочки и выгибал спину, как тореадор. В первое время я совершал ошибку, замирая и улыбаясь при виде камеры, но вскоре понял, что он ни за что не щелкнет затвором, пока я не выйду из кадра. В действительности из тысяч снимков, многие из которых были сделанные с любовью портреты матери – ее глаза, улыбка, – а также его обычный репертуар из мокрых картонных коробок, сбитых машинами барсуков и т. д., не было ни одной моей фотографии. Во всяком случае, лица – всего лишь крупный план тыльной стороны моей ладони, черно-белый контрастный снимок, вошедший в учебный проект, названный, как оказалось позже, «Утиль/Распад».

Страсть Алби к фотографии способствовала напряженности атмосферы и по другой причине. У меня в кабинете стоял принтер, цветная модель по последнему слову техники, чьи основные характеристики включали моментальную скорость и шокирующую стоимость обслуживания. Ничего удивительного, что я был более чем раздосадован, когда однажды, вернувшись с работы, услышал, что мой принтер работает на полную катушку. В раздражении я взял посмотреть верхний оттиск из внушительной стопки снимков 8×10. Это оказалась контрастная, скрупулезно детализированная черно-белая фотография какого-то темного мха, и только когда я присмотрелся внимательно, до меня дошло, что на самом деле это снимок обнаженной женской фигуры, сделанной, так сказать, в профиль. Я уронил его, потом осторожно взглянул на следующий. В размытых черно-белых тонах он мог бы сойти за какую-нибудь снежную горную цепь, если бы не бледный пупырчатый сосок, венчающий вершину. Тем временем из аппарата с шумом вылезала третья фотография, и, судя по началу, это появлялись ягодицы.

Я позвал Конни:

– Ты видела Алби?

– Он у себя. А что?

Я протянул ей фотографии, и, как и предвидел, она отреагировала тем, что прижала руку ко рту и рассмеялась:

– Боже, Эгг! Чем это ты занимался?

– Почему бы ему для разнообразия не сфотографировать чье-нибудь лицо хотя бы один раз?

– Потому что ему семнадцать лет, Дуглас. В его возрасте все себя так ведут.

– Только не я. Я фотографировал природу. Птиц и белок, а еще крепости железного века.

– Вот почему ты биохимик, а он фотограф.

– Я бы, конечно, не стал возражать, но он хотя бы имеет представление, сколько стоят картриджи для этой штуковины?

Конни тем временем внимательно рассматривала ягодицы.

– Держу пари, что это Роксана Свит. – Она поднесла фотографию к свету. – Довольно неплохо. Разумеется, он скопировал все с Билла Брандта[9], но снимки вполне хороши.

– Наш сын – порнограф.

– Это не порнография, а этюд в стиле ню. Если бы он рисовал обнаженную натуру в классе, ты бы бровью не повел. – Она прилепила снимок к стене моего кабинета. – По крайней мере, я на это надеюсь. А там кто знает?

28. Страсть

Вскоре Алби объявил о намерении посвятить свою жизнь хобби. Почему, спросил я у Конни, он не может изучать нечто более практическое, а заниматься тем, что ему нравится, по выходным и вечерам, как все мы? Потому что искусство так не изучают, ответила Конни; ему нужно принять вызов, развивать свое знаменитое «видение», научиться пользоваться инструментарием. Но не будет ли дешевле и быстрее просто прочитать инструкцию? Я бы мог понять, если бы люди по-прежнему пользовались темными комнатами, как во времена моей юности, но теперь все те методы устарели, и как мог Алби надеяться преуспеть в области, где любой владелец телефона или ноутбука становился профессионалом? А ведь он даже не хотел стать фотожурналистом или коммерческим фотографом, делая снимки для газет, рекламы или каталогов. Он не желал фотографировать моделей или спортсменов, как и свадьбы или природу, где львы преследуют газелей, то есть делать фотографии, которые люди могли бы купить, он хотел быть художником, фотографировать древесную кору и сгоревшие автомобили, делать снимки под такими углами, что они вообще ни на что не были похожи. Так чем же он будет заниматься в течение трех лет, помимо того что курить и спать? И на какую профессиональную работу он сможет надеяться по окончании курса?

– Работу фотографа! – ответила Конни. – Он будет фотографом.

Мы метались по кухне, яростно прибираясь, то есть мы прибирались в ярости. Предварительно мы выпили вина, час был поздний, и наш удручающий спор затянулся надолго, а сынок, который его спровоцировал, как обычно, смылся.

– Неужели ты не понимаешь? – спрашивала Конни, швыряя столовые приборы в ящик. – Пусть будет сложно, но он должен попробовать! Если ему понравится, значит нам придется позволить ему испытать свои силы. Почему ты всегда должен растаптывать его мечты?

– Я ничего не имею против его мечтаний, лишь бы они были достижимы.

– Но если они достижимы, то это не мечты!

– Вот почему это пустая трата времени! – воскликнул я. – Проблема в том, что если изначально разрешать людям делать все, что они хотят, то это объективно и фактически неверно. Так у нас весь мир состоял бы из одних балерин и поп-звезд.

– Но он не хочет быть поп-звездой, он хочет делать фотографии.

– Все-таки я остаюсь при своем мнении. Это неправда, что можно чего-то достичь просто потому, что любишь свое занятие, – неправда, и все. Жизнь диктует свои ограничения, и чем скорее он примет этот факт, тем лучше будет для него самого!

В общем, именно так я и выразился. Я верил, что пекусь об интересах сына. Поэтому вступил в полемику. Я хотел, чтобы он владел надежной профессией, прожил хорошую жизнь. Прислушиваясь в своей комнате, он наверняка уловил все мои слова, но не понял, что мною двигало.

Тем не менее в этом споре я проиграл. Перейдя на резкости и категоричные заявления, я тем не менее удивился, обнаружив, что Конни замерла, прижимая запястье ко лбу.

– Когда это началось, Дуглас? – спросила она. – С каких пор ты сбрасываешь со счетов страсть?

29. «Мир чудес»

– Итак, почему ты стал ученым?

– Потому что я никогда не хотел стать никем другим.

– Но почему… Прости, я забыла, что ты изучаешь?..

– Биохимию, я писал по ней докторскую. Буквально химия жизни. Мне захотелось узнать, как мы работаем. Не только мы – все живые существа.

– Сколько тебе тогда было?

– Одиннадцать-двенадцать.

– А я хотела стать парикмахером, – рассмеялась Конни.

– Ну а моя мама была учителем биологии, отец занимался врачебной практикой, так что все это витало в воздухе.

– Но ты не захотел стать врачом?

– Я думал об этом, но не был уверен в своем врачебном такте, а огромное преимущество биохимии перед медициной, как говаривал мой отец, в том, что никто не просит тебя заглянуть к нему в задницу.

Конни рассмеялась, что доставило мне удовольствие. Шоссе в Клэпхеме поздно ночью не самый живописный маршрут, а после часа ночи даже своего рода опасный, но мне нравилось с ней болтать или говорить самому, поскольку она была, по собственному ее выражению, «чересчур под кайфом» и могла только слушать. Ночь выдалась на редкость холодная, и Конни припала к моей руке – наверное, чтобы согреться, решил я. Туфли на высоком каблуке она сменила на неуклюжие кроссовки и надела чудесное старомодное черное пальто с каким-то пушистым воротником, и я почувствовал себя чрезвычайно гордым, сильным и, как ни странно, неуязвимым, когда мы шли мимо пьяниц и хулиганов, чисто мужских или женских компаний.

– Я тебе не наскучил?

– Ничуть, – ответила она, прикрыв веки. – Рассказывай дальше.

– Родители покупали мне один журнал – «Мир чудес», кажется, так он назывался – других журналов, вроде глупых комиксов, мои родители не допустили бы в доме. Поэтому я читал этот ужасно сухой старомодный журнал, в котором было полно проектов и диаграмм и интересных рецептов: например, что можно сделать с уксусом и содой, как превратить лимон в батарейку…

9

Билл (Уильям) Брандт (1904–1983) – английский фотограф, получивший известность как создатель хроники британской жизни XX века, а также необычных композиций с обнаженными моделями.