Единственная

— Надя, пересядьте сюда, здесь вам будет удобнее, — прошептал в ухо хрипловатый тенорок. Она вздрогнула, глянула на Кирова. Он жестом показал на стул в глубине ложи. Она пересела, вынула из сумочки платок, промокнула глаза, щеки.

— Вам очень жалко себя. Очень, очень жалко…

— Что с вами? Неужели на вас так действует Чайковский? — он дотронулся маленькой крепкой горячей рукой до ее щеки. — Вы просто горите. У вас жар, может, лучше уйти?

— Да, да. Я пойду.

— Мы пойдем, — он наклонился к Чудову, что-то шепнул, она встала, он отодвинул бесшумно стул, освобождая ей проход.

Чудовы сочувственно и понимающе закивали, прощаясь.

Охрана было двинулась им вслед, но он на ходу, отмахнулся: «Мол, ждите здесь, сейчас вернусь».

В машине сел рядом с ней на заднее сиденье.

— Хотите домой, или поездим немного, вы успокоитесь.

— Давайте поездим. Если можно на Выборгскую, на Сампсониевский.

— Теперь это проспект Карла Маркса.

На Гренадерском мосту почему-то горели ненужные фонари. Уродливый Ловизский тупик с вечно светящимися желтыми окнами фабрики.

— В соседнем доме окна желты, а по утрам, а по утрам гремят заржавленные болты… — тихо продекламировал он. — Наверное, об этой фабрике, ведь Блок жил на той стороне прямо у моста. О чем вы плакали? О ком? Хотите выйдем?

— Сергей Мироныч! — тревожно сказал водитель. — Не надо выходить. За нами едут.

— Это в каком смысле?

— В самом прямом. Следят.

— Ну-ка развернись и назад.

Водитель резко развернулся, и ее бросило к нему. Он обнял ее и, не отпуская, прошептал:

— Так лучше. В целях вашей безопасности.

Машина мчалась по набережной на бешеной скорости.

— Не бойтесь! Доверьтесь этому человеку.

— Я вас украду, и никакая погоня нас не настигнет. Вы — заколдованный лебедь…

— Мне надо домой. Уже, наверное, беспокоятся.

— Давай, на Гоголя, — он отпустил ее. — Ну что едут за нами?

— Да вроде нет. Но честное слово, от самого театра ехали.

— Тебе показалось, или совпадение.

В подъезде он сразу опередил ее, поднялся на несколько ступенек.

«Как Иосиф. Привычка людей маленького роста».

— Надежда Сергеевна, Надя…

— Сергей Миронович, у меня шалят нервы, извините меня за то, что вам пришлось уйти из театра…

— Я о другом. Как долго вы еще пробудете в Лениграде?

— Не знаю. Я ничего не знаю. Но сколько бы мы здесь ни пробыли, то, чего хотите вы и то, чего хочу я — невозможно.

— Я не понял, — он положил маленькие легкие руки ей на плечи. — Это «то», о котором вы говорите, это…

— Надя! Сергей Миронович — раздался сверху тревожный голос отца, Почему вы не поднимаетесь?

Сергей Миронович молча уступил ей проход на узкой лестнице.

— Добрый вечер и спокойной ночи, Сергей Яковлевич! — громко сказал он.

— Надя, я места себе не нахожу, — почему-то почти шепотом сказал отец, закрыв за ней дверь. — Подожди, тсс! — Он прилип ухом к двери.

— Вам страшно? Кому-то страшно? Кто-то за дверью? Да, там кто-то есть.

Ей тоже послышались за дверью осторожные шаги. Человек был в сапогах. Этот звук она могла отличить от любого другого, потому что Иосиф всегда ходил в сапогах: зимой, летом, в спальне, в лесу — везде. Отец за руку потянул ее на кухню.

В молочном свете матового шара его лицо показалось ей лицом старика («а ведь ему только шестьдесят, и он только на тринадцать лет старше Иосифа — сравнить нельзя»).

— Стой здесь. Я посмотрю из столовой.

Вернулся нескоро, а, может, для нее ошеломленной всем происшедшим за вечер, время изменило ритм.

— Они ушли. Вам ничто не грозит.

— Они ушли, — отец сел на старый кожаный диван с полочкой на спинке.

На этой полочке она когда-то играла, стоя на сидении дивана и прогуливая на полочке свою единственную куклу.

— Кто ушел? Чем ты так взволнован?

— За тобой следят.

— Папа, это у тебя воображение играет. Это же не одиннадцатый год, когда на Сампсониевский за Иосифом притащились шпики. Помнишь, мы все по очереди, бегали в лавочку за всякой ерундой, чтобы удостовериться. Я, Нюра, Павел, а они были такие смешные — оба маленького роста и в одинаковых пальто.

— Перестань, что ты лепечешь. Ты, видимо, решила, что в результате подпольной деятельности я повредился в рассудке. Эти тоже довольно одинаковые.

— Вашего мужа зовут Иосиф?

— Когда машина повезла тебя в театр, я остался на балконе и увидел, как через минуту из подворотни из того двора, где сапожник, выехала машина и поехала вслед. Я старый подпольщик и знаю, что случайностей не бывает. Разволновался, конечно, — он кивнул на пузырек с валерианой и рюмочку, стоящие на столе. — Но потом взял себя в руки, позанимался с Васей, кстати, он совершенно не интересуется сказками, стали играть в шашки. Проигрывать он тоже не умеет — злится.

— Ну хорошо, хорошо. О Васе потом. Почему ты так взволнован?

— Вашего мужа зовут Вася?

Незадолго до вашего возвращения на улице появились эти — в сапогах. Один вошел в наш подъезд и поднялся на этаж выше. Двое других, прогуливались, курили и наблюдали. Очень непрофессионально, впрочем. Царские это делали лучше. А перед самым вашим приездом по улице на бешеной скорости промчалась машина. Сначала к Адмиралтейству, потом обратно. А когда вы подъехали, эти двое зашли в подъезд, ну, знаешь, в тот, где дверь со стеклом. А потом эти шаги на лестнице. Третий ушел из нашего подъезда.

Надя, на Сергея Мироновича готовится покушение. Надо сообщить Иосифу, ведь он его ближайший друг, поверь мне, так готовят покушение.

— Кто? Зачем? Его здесь так любят.

— Кто-нибудь из Закавказья, или из меньшевиков…

— У кого и машина, и люди в сапогах в распоряжении. Нет, папа, — это Иосиф. Он следит за мной.

— Кто такой Иосиф?

— Зачем? Он же знает, что ты живешь у меня. И потом… он так давно не звонит и не пишет тебе…

— Именно потому и следит. Ты ведь знаешь его болезненную подозрительность.

— Он подозревает тебя и Сергея Мироновича? Да ты что, Надя, ты слышишь, что говоришь?

«Бедный папа!»

— Нет. Он просто хочет знать, как я провожу время. Пойдем спать. У меня ужасно болит голова.

— Волосы стягивают вам голову. Распустите их.

Потом вдруг больница. Ее бреют наголо. Она плачет, сопротивляется, и вдруг видит, что это не больничная палата, а комната без мебели на Забалканском проспекте. Окно смотрит в стену, и из этого окна, как из двери, выходит мать и говорит: «Воли мне, воли!» Она просит мать вмешаться, освободить от тех, кто бреет ей голову наголо, но мать проходит, даже не взглянув на нее. Но она вырывается, убегает от мучителей, и видит, что Иосиф, Федя и Анна сидят на крыше двухэтажного вагончика паровичка, и паровичок вот-вот тронется. Она бежит, кричит, они ее не слышат, сердце колотится бешено, паровичок тронулся, не догнать, и тут Иосиф кидает ей конец своего длинного клетчатого шарфа, она хватается за него и бежит за вагоном.

— Не забудь и для меня комнату! — кричит ей Иосиф сверху.

— Бегите, бегите быстрее. Надо догнать!

— Не могу.

Она очнулась. Колотилось сердце. Волосы распущены.

Ассистентка протягивает ей мензурку с пахучим лекарством: валериана и что-то еще терпкое.

— А где доктор?

— Он сейчас придет. Вы можете привести себя в порядок за ширмой.

— В порядок! — она испуганно оглядела себя.

— Я имею ввиду — причесаться.

Дрожащими руками она закручивала волосы в пучок.

«Этот сон повторяется часто, и я никогда не могу догнать вагон».

— Этот сон повторяется часто? Вы бежите за поездом? — спросил доктор.

— Да. Но это не совсем сон. Что-то похожее было со мной в юности, такой же поезд, те же люди, но в действительности я не бежала за поездом.

Она оставалась за ширмой. Так было легче разговаривать с ним.

— Вы пережили стресс, очень глубокий, у вас образовался внутренний конфликт и поэтому вы находитесь в психологическом перенапряжении. Но… впрочем об этом потом. Что вы делаете сегодня вечером?