Голубые луга

А Митрофан Митрофаныч и вправду был хороший. Он велел хозяйке своей принести балалайку. Заиграл, обеими ногами запритопывал:

— Пляши, ребята! — крикнул Митрофан Митрофаныч.

Отец вскочил, хлопнул ладонями в такт, и Милка вдруг — прыг на середину комнаты и стала кружиться на одном месте. Федя и Феликс тоже пошли плясать. Садились на корточки, выставляли то одну ногу, то другую. Присядка да и только!

Тут и хозяйка вышла, за концы платка цветного взялась, голову закинула и пошла ногами стучать, так что стекло в лампе закачалось, зазвенело.

Старший Страшнов тоже не утерпел, выскочил, руки раскинул, глаза вытаращил, бровь дугой, ножкой о ножку, на носки вскочил: то ли русская, то ли лезгинка, но здорово!

Уморились плясуны, да и Митрофан Митрофаныч тоже пот отер полотенцем. Хозяйка ему специально подала.

Евгения Анатольевна на окошко показывает Страшнову:

— Синё. Домой пора. Волки ведь балуют.

— Что нам волки?! — Страшнов чубом тряхнул, огурчиком хрустнул.

А Митрофан Митрофаныч из-за стола поднялся.

— Пойду запрягать! Верно Евгения Анатольевна говорит. Волки балуют.

Стали собираться, одеваться. Хозяйка вынесла узел с пирогами.

— На дорожку.

— Что вы! Что вы! — стала отказываться Евгения Анатольевна.

— Лошадка готова! — объявил резвый Митрофан Митрофаныч. — Морозно.

— Ну, спасибо, мин херц! — обнял его за плечи Страшнов, видимо, начиная входить в роль Петра Великого. — Утешил.

— Спасибо вам, что посетили! — заулыбался Митрофан Митрофаныч. И хлопнул себя по лбу. — Чуть не забыл… Николай Акиндинович, подмахни, бога ради, одну бумажонку.

И тотчас бумажонку эту достал из пиджака.

— Перо! — распорядился Петр Великий и подошел к окну. — Свету!

— Сей миг! — сказала хозяйка, суетясь возле лампы.

— Да чего читать! — воскликнул Митрофан Митрофаныч. — Чтение-то невелико, и дело — пустяк.

Лампа загорелась. Николай Акиндинович взял ручку, поданную Митрофаном Митрофанычем, обмакнул перо в чернильницу. Поднес бумагу под лампу, почитал, раскрыл ладонь, лист косо покружился в воздухе и лег на пол возле Николая Акиндиновича. Николай Акиндинович встал на него двумя ногами и вытер о него оба сапога.

— Вот так! — сказал он.

— Нет-с, не так! — Митрофан Митрофаныч, красный, как свекла, нагнулся, схватил бумагу. — Нет-с не так, милейший Николай Акиндинович. А на что, спрашивается, я вас всех кормил-поил, подарки дарил?

— Евгения! — крикнул Страшнов, чернея. — Деньги при тебе?

— У меня есть! — сказала тетя Люся.

— Давай!

Страшнов взял три сотенных бумажки, положил на стол.

— Есть еще?

Тетя Люся достала из сумки две пятерки, десятку, тридцатку, несколько рублей.

— Получите, Митрофан Митрофаныч. Довольно с вас?

— Нет, Николай Акиндинович, этого маловато. Валенки, зерно.

— А разве я не платил за них?

— Платить-то платили, — хихикнул лесник. — Да цену-то давали государственную. В магазине без карточек хлеба не дадут, а на базаре — оберут. Давайте тишком, пока шума не приключилось.

Страшнов горестно потряс головой и распахнул пиджак.

— За то, что ты мне в душу плюнул, я тебя высеку.

Мать и тетя Люся повисли на руках Страшнова, ребята выскочили на улицу. Попрыгали все гурьбой в санки.

Поехали.

Лошадью правила тетя Люся. Страшнов лежал на плече Евгении Анатольевны и плакал, как сильно обиженный ребенок.

Наконец-то Николай Акиндинович пел. Гитара стонала. Лопнула, раскровавив пальцы, струна, летал чуб над головой удалой.

И без передыху:

В гостях у Страшновых был военком. У него на днях случился приступ головной боли. Осколок напоминал о себе.

— Пришел к вам песнями лечиться, — снимая шинель, говорил военком.

Страшнову сначала никак не пелось. Он только что вернулся из лесхоза. Директор наорал, цепляясь за мелкие промахи. А потом вдруг стал ласковым и заговорил о сосновом строевом лесе в обходе Митрофана Митрофаныча.

— Знаешь, куда пойдет этот лес? — закатил глаза Кривоусов. — Так что не шуми, не упрямься и вообще будь молодцом. Ты — человек умный. Какие там у вас заболевания у деревьев, вспомни? Чтобы спасти весь лес, срубишь часть.

— Ни одного дерева не дам, — сказал Страшнов. — Ни одного.

— И спрашивать не станем! — Кривоусов закурил «Герцеговину Флор». — Дела сдашь Горбунову.

— Но я, кажется, заявления об уходе не подавал?

— Подашь. А не подашь — пожалеешь.

…— И это у нас творится! — крутил головой Страшнов, а военком улыбался отрешенно и грустно.

— Знаешь, Николай, не связывайся. Пока добьешься правды, ребятишек голодом вволю наморишь.

— Но для себя разве я стараюсь? Лес хочу спасти. Уникальное место в здешнем краю. Срубить такой лес — прежде всего, землю потерять. Овраг дремать не будет.

— Сколько этого леса войной пожгло! Сколько полей перепахано снарядами. Брось, Николай!

— Не брошу!

— Ну, как знаешь…

Женщин в доме совсем не слышно. Страшно было женщинам. Один Федя радовался. Все-таки отец не подкачал в решительный момент.

— Эх! — крикнул Страшнов, берясь за гитару. — Петь так петь!

И запели они с военкомом «Каховку», а потом «Крутится, вертится шар голубой», «На Дальнем Востоке акула…» Мол, не лезет в акулью глотку, для этого глотка мала!

— Что же ты задумал, отец? — спросила ночью мама. — Ну на что нам твоя правда? Правдой сыт не будешь. Дети маленькие…

— Не маленькие! Федя меня не осудит. За что другое, за переезд сюда даже — осудит. А за это — нет! — и позвал: — Федя, спишь?

— Не сплю, папа!

— Давай-ка, брат, почитаем наше любимое!

Отец поднялся, зажег лампу, поставил на пол и сел, прислонясь спиной к сундуку.

— «Остров сокровищ» будем читать? — спросил Феликс.

— «Остров сокровищ»!

— И я хочу слушать! — закричала Милка.

На нее заворчали и тетя Люся, и бабка Вера.

— Иди ко мне! — позвал Федя.

Милка прибежала, залезла под одеяло, прижалась к нему.

— Холодно! — прошептала она.

— Сейчас нагреешься! — Федя почему-то погладил Милку по волосам. — Какие легкие! Как пух!

— Ну, тихо! Начинаю, — сказал отец.

Книжка у них была повидавшая на своем веку разного читателя, потому и начиналась далеко не с первой страницы, а та, что была первой — с середины, верхнюю часть кто-то пустил на самокрутку.