Страница 4 из 28
— Что именно: шары или цветы?
— И то и другое.
— Шары и цветы… — задумался художник.
Он посмотрел на локоны своей музы, и в ее черных кудрях распустились легкие, как пух, лепестки, венком обвив всю голову. Тонкие ветки с лепестками спускались вниз, едва касаясь круглого лица, и ложились на белую шею набухшими почками. Он уже где-то видел эту картину. Кто-то написал это видение раньше, чем его глаза прочертили его на лице Лючии.
— Альфонс Муха,[5] — вспомнил Шагалыч.
— Что?
Он не отвечал и все смотрел на нее, восхищенный капризом своей фантазии.
— Увидишь!
— Что увижу?
— Я сделаю тебе велосипед либерти![6]
У музы на месте бровей появились вопросительные знаки.
— Ну, либерти… понимаешь?
Она не понимала.
— Там везде цветы, цветы. Шаров, правда, нет. Все больше цветы.
На лбу — вопросительные знаки вместо бровей, в голове — волна подозрения. Не нравилось ей это либерти.
— И еще девушки вроде тебя.
— То есть?
Шагалыч сложил ладони чашей и изобразил большой шар.
Понятно. Изогнутые брови распрямились. Волна подозрения вылилась в возмущенное выражение на лице. Уголки рта задрожали.
— Я хотел сказать… — забормотал смущенный художник. Потом сделал глубокий вдох и выпалил: — Совершенный овал, маленький рот, прозрачная кожа, сахарные глаза.
На совершенном прозрачном овале нарисовалась широкая улыбка:
— Мне нравится это либерти.
— Мне тоже, — облегченно вздохнул Шагалыч. — Очень.
Он все не сводил глаз с маленького рта и с глаз, в которых и в самом деле заплескалось сахарное море. Сейчас бы следовало ее поцеловать.
Да. Прямо сейчас. Надо ее поцеловать.
Поцеловать, а не идти ко дну моря.
Откуда-то издалека, как голос ангела, зазвучало сопрано. Шагалыч решил, что сопрано — тоже часть либерти, как цветы и сахарноглазые девушки. Но это была Мария Каллас.[7]
— «Сельская честь»! — ликовал Гвидо, заглядывая в глаза художнику-велосипедисту.
Он нашел удлинитель и включил свое новое радио. Первым через колонки прорвался голос его богини. Звуки рассыпались как роса, которая ложится на траву, предвещая чудесный приход голубого утра. Гвидо застыл, вслушиваясь в чистейшие ноты. Он знал оперу Масканьи почти наизусть, мог как дирижер задавать ритм любому инструменту, но сегодня различил обертоны, которых никогда прежде не улавливал, услышал кристальное звучание голосов, которое терялось в мешанине призвуков его старого радио. Гвидо заново узнавал свою любимую оперу.
Лючии казалось, что и она узнала эту мелодию, хотя никогда раньше ее не слышала. Девочку переполняли чувства, и она не могла их сдержать.
— Это знак! — воскликнула Лючия, глядя на Гвидо счастливыми глазами.
— Какой знак? Знак чего? — спросил Шагалыч.
— Ангелы!
Гвидо бросил на них суровый взгляд, призывающий замолчать, причем немедленно. Лючия поняла, что сейчас лучше слушать, чем говорить. Но ее друг был менее догадливым:
— Хочешь, чтобы я нарисовал ангелов на твоем велосипеде?
— Да, хочу…
— Вместе с цветами и шарами?
— Да! Да!
— А это не будет перебор?
— Это будет шедевр…
Польщенный Шагалыч широко улыбнулся и стал по стойке «смирно», как послушный новобранец. Потом браво зашагал к своему войску из кисточек и красок и тут же принялся за работу.
Лючия мгновенно оказалась рядом.
Мария Каллас сделала быстрый глубокий вдох перед тем, как в последний раз призвать своего ангела, самого красивого из тысячи небесных ангелов. И Гвидо услышал, как ее прозрачное дыхание растаяло в воздухе.
— Эмма, ты должна мне помочь.
Голос Греты звучал приглушенно и мягко, как голос маленькой робкой девочки.
— Только если ты мне расскажешь, что вы натворили с Ансельмо в тот вечер, — ответила Эмма, делая громче звук в телефоне, чтобы не пропустить ни малейшей подробности. — Ты так внезапно исчезла. Так нельзя. Это не очень вежливо. Это бестактно, чтобы не сказать хуже…
Тактичность не относилась к числу достоинств, которые Грета Бианки ставила на первое место. Что же до вежливости…
— Я ничего тебе не расскажу, — отрезала она по обыкновению резко и четко. Но потом ее голос снова изменился: — Может, как-нибудь потом… не сейчас.
— Грета, у тебя все хорошо?
Вздох. Короткое молчание.
— Да. То есть нет. Не знаю.
— Что-то случилось?
— Нет, ничего. Пока ничего.
В ее словах слышалось что-то странное. Хрупкое и нежное.
— Давай встретимся? Хочешь?
— Да. Я приеду к тебе.
— На велосипеде?
— Нет, на ковре-самолете.
Похоже, все не так плохо, если Грета способна на свои обычные штучки.
— Я буду у тебя через полчаса.
— Хорошо. Моих нет, никто не нарушит наше privacy.
Грета подумала, что в огромной квартире ее подруги намного труднее увидеть кого-то, чем избежать встречи.
— До скорого, darling.
Darling нажала на красную кнопку, не сказав больше ни слова, и с тяжелым сердцем начала быстро крутить педали. Эмма была ее последней надеждой. Именно Эмма, сыпавшая словами вроде «privacy», «shopping» и с недавнего времени еще этот «darling». Они предательски врывались в ее речь, как чих посреди фразы. Эмма произносила их постоянно, как будто это и в самом деле был какой-то вирус. Только-только Лючия начала забывать свое «абалдеть», так теперь к Эмме привязался «darling». Грету это раздражало. Все эти словечки вызывали неожиданную и необъяснимую досаду. Она бы не смогла объяснить, почему так злилась. Просто злилась, и все. В таком состоянии она знала только один способ не сорваться: сесть на Мерлина и перемалывать словесные наваждения подруг молчаливыми мышечными усилиями. Сегодня не помогало и это. Сколько она ни крутила педали, дыхание обрывалось в груди и мысли все проворачивались на одном и том же месте, как велосипедная цепь. Ей надо было с кем-то поговорить. Ей надо было помочь что-то сделать? Но что именно? Она понятия не имела. Ей нужен был план. Ей нужна была Эмма.
— Ну, что у тебя стряслось? — с порога спросила подруга, встретив Грету в просторном коридоре.
Грета опустила обычный при встрече обмен любезностями и перешла сразу к делу:
— Ансельмо заключил договор с Эмилиано, и я боюсь, что с ним что-нибудь случится.
— Это надо обсудить, — сказала Эмма с полуулыбкой.
Грета кивнула и последовала за ней на кухню, продолжая тараторить:
— Если Ансельмо хочет получить свой дневник, он должен сказать Эмилиано, где он нашел пакет, который вручил ему у Колизея.
— Хочешь йогурт? — спросила Эмма, открыв холодильник и осматривая запасы био- и экопровизии.
— Нет.
Эмма закрыла холодильник и открыла морозилку:
— Мороженое?
— Нет. Проблема в том, что Ансельмо ничего об этом пакете не знает. Он даже не знал, что в нем было. Я уверена. Когда Эмилиано ему это сказал, у Ансельмо было такое лицо…
— А что было в этом пакете? — спросила Эмма, на секунду отвлекшись от баночек с мороженым без холестерина.
— Булавка.
— Красивая?
— Не знаю.
— М-да, — разочарованно потянула Эмма, возвращаясь к сложному выбору мороженого. — Проблема в том, что у ванили тот же вкус, что у полистирола, а шоколад сильно отдает картоном. А, постой, на этот раз мама и фисташковое взяла. Отличный выбор — все равно что ложками глотать моющее средство… Ты точно не хочешь фисташковое?
Грета ударила ладонью по дверце морозилки и захлопнула ее.
5
Альфонс Муха (1860–1939) — чешский художник, один из наиболее известных представителей стиля модерн — направления в искусстве, популярного в Европе на рубеже XIX–XX веков.
6
Либерти — итальянское название стиля модерн.
7
Мария Каллас (1923–1977) — американка греческого происхождения, одна из величайших оперных певиц XX века.
8
Цветок ириса,
на небесах тысяча красивых ангелов,
но красивых, как он, только один.