Полет ласточки

Вместе с ее голосом из кухни донеслись прерывистые щелчки искр в разожженной конфорке. За ними последовал шелест пламени. Через пару минут старушка внесла в гостиную поднос с печеньями и двумя звенящими друг о друга чашками. Она села напротив Эмилиано и посмотрела на него с расстояния в сотню световых лет. Из места, куда попадают после смерти.

— Ты хороший мальчик. Она всегда так говорила. Твоя бабушка.

Эмилиано от стыда опустил глаза:

— Она меня очень любила.

— Она тебя хорошо знала.

Неправда. Бабушка ничего о нем не знала. А то, что знала, было ложью. Тоннами лжи, которые он ей рассказывал с того дня, как украл у нее булавку. Эмилиано нащупал ее в кармане куртки и крепко сжал в кулаке.

— Что у тебя в кармане? — вдруг спросила старушка.

Он похолодел.

— Ты ее принес?

— Что?

— Булавку. Ласточку.

Нет. Не может быть. Как она догадалась?

— Она хорошо тебя знала. И всегда говорила, что в конце концов ты вернешься. И принесешь булавку обратно.

Эмилиано показалось, что Змеюка падает ему на грудь, а шторы в гостиной сжимаются вокруг горла. Он ухватился за крылья ласточки и почувствовал, как шипы хвоста впиваются в ладонь.

— Я скучаю по ней, — сказал он с грустью.

— Я тоже.

— Я не успел… Не успел сказать ей правду… А теперь уже поздно…

На кухне шипел кофе. Старушка вытянула руку и погладила Эмилиано по голове:

— Нет, мой мальчик, не поздно.

Он и вправду был мальчиком. Маленьким мальчиком в неправильном мире. В котором никто не мог ответить на его вопросы.

— Чем питаются ласточки?

На лице старушки появилась выцветшая улыбка:

— Не знаю… Я забыла.

Она поднялась и быстро засеменила на кухню. Выключила плиту и взялась за ручку кофеварки обгоревшей по краям прихваткой. Когда она вернулась в гостиную, Эмилиано там уже не было.

Миланцы называют этот переулок переулком Прачек. Но они ошибаются. Прачек на этой короткой мощеной улице до недавнего времени не было вовсе. С XVIII века стиркой белья здесь всегда занимались мужчины. Они делали это почти два столетия, пока не попросили своих жен сменить их. Семьи «прачей» жили только в этом районе и стирали белье всему городу. Мужчины объединились в собственный цех, который и дал название переулку.

Старинная прачечная на углу прекрасно сохранилась. Огромное белокаменное корыто, увенчанное невысоким навесом из темного дерева и красной черепицы. На насыпи — ступенька, на которой преклоняли колени, чтобы удобнее было стирать, а рядом лавка, где продавали горячую воду и мыло «для бедных». Его делали из свиного жира и пепла. Оно плохо смывало грязь и издавало крайне неприятный запах. Но белье пахло хорошо. Оставленное сохнуть на лугах, некогда окружавших этот район, оно быстро впитывало аромат воздуха, которым дышал старый Милан. Милан, которого больше нет.

Но каналы Навильи пока есть, по крайней мере Большой Навильо и Дарсена. В них по-прежнему бежит темная вода, повинуясь суровой искусственной геометрии. Через послушную, вытянутую в линию воду перекинуты маленькие мосты из кованого железа. Словно очерчивая светлые веки под черной короной наклеенных ресниц. По обеим сторонам каналов выстроились дома: последние лет двадцать их постоянно подновляют, и они кажутся подрумяненными щеками с умело и строго наложенной краской. Первые этажи почти во всех домах занимают кафе, рестораны и магазины для людей со вкусом, сверкающие, как слишком яркая помада на силиконовых губах самого престижного района Милана. Люди, которые живут в этих домах, не стирают белье руками. Ни мужчины, ни женщины. Они либо относят его в прачечную, либо велят домработнице запустить стиральную машину. Для них прачечная в переулке Прачек — лишь очередной типичный утолок этого района, время в котором, по их словам, остановилось.

Ансельмо посмотрел на черно-белый снимок прачечной, висевший в магазине Дзено. Потом на настоящую прачечную за дверью, прямо напротив него. Время и не думало останавливаться, и цветной оригинал был намного печальнее снимка.

С навеса свешивались кусты красной герани, вопрошавшие сами себя, как жестокая рука вырвала их из тирольских Доломитов,[9] где им бы следовало расти. Воду окружали металлические цепи, как будто это было не корыто, а заколдованный колодец, в котором обитало коварное существо, готовое разорвать на куски любого, кто приблизится к прачечной. У входов в соседние бары грудились столики и стулья, тщеславно отражаясь в прямоугольнике воды. А еще кругом были собаки, много собак. Привязанных к поводку цивилизованных горожан, у которых всегда наготове целлофановый пакетик, куда они складывают отходы жизнедеятельности своих четвероногих друзей. Пока собаки занимались своими делами, хозяева мило болтали друг с другом с таким видом, будто ждали чашку кофе в баре, а не собачьих экскрементов.

И только женщины на черно-белом снимке ничего не ждали. Они терли тряпки в корыте и поднимали ведра с клубами пара. Белые цветы распустились меж камней, отшлифованных их длинными юбками, а у собак не было ни хозяев, ни поводков.

— Видишь вот эту женщину? — спросил Дзено, указывая на прачку в фартуке.

— Да.

— Хорошо тебе. А у меня глаза устали, — сказал он, потирая веки пальцами. — Слишком много неба. Слишком много света. Я почти ничего не вижу.

Дзено смотрел на Ансельмо серьезными, немного красными глазами, уверенный в том, что юноша его понимает.

— Кто она? — спросил Ансельмо о прачке на фотографии.

— Ее звали Ада, а это был ее велосипед.

Дзено положил руку на массивный руль тяжеленного велосипеда с колесами из сплошной шины. Его худое, чисто выбритое лицо осветилось воспоминанием о счастье, которое нарисовало на мягких губах полумесяц улыбки. Он был старше Гвидо, но выглядел моложе своих лет. Под кожей, на которой время оставило четкие следы, еще угадывались тугие струны мышц. Над голубыми глазами парили почти незаметные густые пепельно-белые брови, предоставляя воображению дорисовать, каким было это лицо в молодости.

Гвидо склонился над железной рамой старого велосипеда, провел пальцем по кожаному сиденью и стер пыль с памяти о давно прошедших годах. Он повернулся к сыну, и Ансельмо понял, что отец готов рассказать ему историю, о которой так долго молчал.

— Дзено был моим тренером, когда я занимался спортом. Он ездил очень быстро. Намного быстрее меня, но не хотел участвовать в соревнованиях.

Гвидо поднялся и посмотрел на старого друга.

— Мы не ездим, мы летаем, — поправил его Дзено. — Было бы не очень честно соревноваться с вами. Давайте-ка присядем.

Он взял три складных стула и поставил их у входа, освещенного теплыми лучами золотистого закатного солнца.

— Мне было двадцать лет, я жил здесь, в Милане, — начал Гвидо. — Я приехал сюда учиться в университете, но учеба меня не очень увлекала.

Дзено опустил взгляд, сдерживая лукавую улыбку.

— Зато у меня был велосипед. Я очень скучал по Риму и решил получше узнать этот новый город, чтобы освоиться в нем, начать запоминать улицы. Пешком я ходил очень медленно. И я купил себе гоночный велосипед. Вначале это было просто увлечение, но потом…

Ансельмо смотрел на отца изумленными глазами — он никогда не слышал от Гвидо таких длинных монологов.

— Мне было по-настоящему хорошо, только когда я ехал на велосипеде. Мир вокруг меня двигался с нужной скоростью. Его предметы возникали, давали на себя посмотреть и уходили, уступая место новым.

Ансельмо было хорошо знакомо это чувство.

— Когда я слезал с велосипеда, мир снова становился медленным. Слишком медленным.

Точно. Очень хорошо подмечено.

— Твой отец был дьяволом! — вставил миланец. — Он носился как сумасшедший. И всегда забывал про тормоза.

Они рассмеялись. Громче всех смеялся Ансельмо. С каждым словом он находил в истории отца что-то от самого себя.

— И однажды он таки врезался в трамвай, — укоризненно начал Дзено.

9

Доломитовые Альпы — горный массив в Восточных Альпах, на северо-востоке Италии. Название горам дал минерал доломит, из которого они в значительной степени состоят.