За свободу

И, крепко пожав мужественную руку рыцаря, он распростился с ним.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Когда сторож на башне городской ратуши пробил девять часов, из большого дома на Церковной площади вышел человек, закутанный с головы до пят в длинный плащ. Впрочем, вряд ли была необходимость так кутаться и надвигать на глаза шляпу из страха быть узнанным. Одни лишь звезды, блиставшие как алмазы в прозрачном зимнем небе, глядели на улицы Ротенбурга. Даже окна в первых этажах были закрыты ставнями, и лишь кое-где сквозь них светились огоньки. Город спал, и запоздалый путник, обогнув длинную площадь за церковью пречистой девы и свернув на Замковую улицу, а потом на улицу Роз, не встретил ни живой души. Только мирный топот ночного дозора отдавался в гулкой тишине. Закутанный в плащ путник шел посреди улицы. Идти вблизи домов было рискованно, в темноте прохожего на каждом шагу подстерегала опасность: он мог наткнуться на выступы лестниц, провалиться в подвал, а то и угодить в свиной хлев. Из любого окна на голову пешехода мог пролиться душ самого подозрительного свойства. Дойдя до середины улицы Роз, незнакомец свернул налево, на Дворцовую улицу, в конце которой на фоне звездного неба зловеще высилась над городской стеной громада башни. Остановившись возле высокого узкого дома, он тихо трижды постучался в ставень у входа. Дверь тотчас бесшумно отворилась и так же бесшумно закрылась за вошедшим.

- Он пришел, мейстер Эчлих? - спросил вполголоса ночной гость, остановившись в сенях в полосе света, падавшего через полуоткрытую дверь из соседней комнаты.

- Да, пришел, как только наступили сумерки, господин почетный бургомистр, - отвечал отец Каспара Эчлиха, узнав посетителя, и принес свечу в железном поставце. Колеблющееся пламя осветило лицо хозяина, такое же суровое, как и у сына, но лишенное его юмора. Тонкие, скорбно сжатые губы, большой рот, глубокая вертикальная складка, прорезавшая лоб, и мохнатые брови, сросшиеся у переносицы, придавали старику Эчлиху угрюмый вид.

- Не откажите в любезности следовать за мной, господин бургомистр, - сказал он, направляясь к лестнице.

- А он еще не отдыхает? - спросил Эренфрид Кумпф.

- Не знаю, отдыхает ли он вообще когда-нибудь.

- Как, мейстер Килиан, что вы хотите этим сказать?

Стригальщик лишь молча покачал головой и повел гостя на второй этаж, где открыл ему дверь и со словами: “Входите, пожалуйста, я позже за вами приду”, - удалился.

Бургомистр вошел в просторную комнату с низким потолком и выбеленными стенами. Оба окна, выходившие во двор, на здание стригальни, были закрыты изнутри ставнями. Узкая кровать, несколько соломенных стульев и простой еловый стол составляли всю обстановку комнаты. За столом сидел человек и писал; лампа с жестяным абажуром отбрасывала небольшой кружок света. На столе стояла миска с почти нетронутой едой; поодаль лежал меч в истрепанных ножнах и видавшая виды шляпа с отвислыми полями. Приход бургомистра остался незамеченным, гусиное перо продолжало скрипеть по грубой бумаге. Сидевший за столом оторвался от своего занятья лишь тогда, когда бургомистр после минутного молчания заговорил:

- Поистине пламенное рвение! Едва избегнув опасности, вы снова за работой. Дозвольте мне, Эренфриду Кумпфу, приветствовать вас в Ротенбурге, почтеннейший господин доктор!

Доктор отложил перо и, приподняв абажур, вскочил из-за стола и живо бросился пожимать руку вошедшему. Это был маленький человек, худощавый и смуглый, его черные глаза горели внутренним огнем. Одет он был по-крестьянски: в грубый тиковый кафтан и башмаки с ремнями.

- Я слишком долго отдыхал поневоле, а время не терпит, - сказал он, не выпуская рук бургомистра из своих и пристально разглядывая его. - Вот я и хочу раззадорить виттенбергского быка, ожиревшего в холе. Уж и возрадуется Томас Мюнцер, читая это. И мои новые друзья в Страсбурге и Базеле не меньше его. Не угодно ли взглянуть?

Сложив по порядку листки, он протянул их гостю, который тем временем снял плащ н берет.

“Поход против Лютера и его толкования таинства причащения”! - воскликнул гость и принялся читать.

- Вам, конечно, знаком его трактат, где он утверждает, что вино и хлеб действительно суть кровь и плоть Христовы? - спросил щупленький доктор. - Я воздаю ему по заслугам за эту небылицу. Склонив на свою сторону Цвингли * в толковании святых даров как чисто символического акта, я окончательно впал в немилость у Лютера, и теперь он сам открыто заявляет, что против меня и моих друзей все средства хороши. Он кричит, что мы - бунтовщики, и подстрекает князей и имперские власти запретить нам проповедовать и изгнать нас из страны. Он делает все, чтобы в Германии не осталось такого уголка, где мы могли бы приклонить голову или напечатать что-либо в свою защиту против его клеветы и брани, его ultima ratio [7] . Римский гонитель еретиков вряд ли способен преследовать инакомыслящих с большим ожесточением!

Эти тяжкие обвинения исходили из уст доктора Карлштадта, который назывался так по месту рождения - Карлштадту близ Вюрцбурга. Настоящее его имя было Андреас Боденштейн *. Даже его враги вынуждены были признать, что глубиной и обширностью знаний он превосходил знаменитого реформатора, которому, будучи деканом богословского факультета в Виттенберге, он вручил докторскую шапку. Жертва нетерпимости “божьего человека” *, Карлштадт, изгнанный им из Саксонии, направился сначала в Верхнерейнскую область, где находились Томас Мюнцер, Буцер и другие изгнанники, лишенные права проповедовать и преподавать. Выразив желание вернуться на родину, в Восточную Франконию, Карлштадт подвергся гонению со стороны маркграфа Казимира. Но Валентин Икельзамер, ротенбургский учитель латыни, один из его наиболее способных учеников в Виттенбергском университете, который он покинул вместе со своим учителем, помог ему тайно проникнуть в город. Стража у Родерских ворот, близ которых жил стригальщик Эчлих, не обратила внимания на невзрачного с виду человека в крестьянской одежде. Шедший с ним учитель латыни пользовался популярностью в городе, и все знали, что он родом из Оренбаха и что у него в деревне многочисленная родня.

Как было условлено, Карлштадт ждал своего бывшего ученика на постоялом дворе, где имели обыкновение останавливаться возчики с товаром на пути из Аугсбурга в Вюрцбург. Его крестьянское платье не было маскарадным костюмом в противоположность дворянскому камзолу Лютера в Вартбурге. Лютер еще не вернулся из своего вартбургского убежища, когда Карлштадт уже проповедовал в Виттенберге, что лучше заниматься ремеслом, чем теологией, что доктора и магистры богословия - сущий бич божий, что молодые люди должны оставить университеты, а монахи - монастыри и изучать какое-нибудь ремесло или, подобно Адаму, возделывать землю. Он сам первый подал пример и, поселившись у своего тестя, взялся за мотыгу и велел называть себя не доктором, а соседом Андреасом.

Беседа с ним интересовала Эренфрида Кумпфа больше, чем неоконченная рукопись.

- Скорблю душой, - заявил почетный бургомистр, со вздохом положив листки на стол, - что этот высокочтимый реформатор все больше и больше льет воду на папскую мельницу и стремится опять ввергнуть в оковы едва освободившийся разум.

- Я тоже ценил его за природные дарования больше, чем кто бы ни было, - с горячностью вымолвил Карлштадт. - За него я был готов хоть в преисподнюю, а надо вам сказать, любезный мой покровитель, что князь тьмы задал ему немалую работу. Но настоящего беса, взявшего над ним верх в его вартбургском уединении и приведшего его к гибели, он, к сожалению, так и не признал. Этот бес тщеславия внушил ему, еще когда он предстал перед князьями и имперскими чинами на Вормском сейме *, что Реформация вышла из его головы, как Афина Паллада из головы Зевса. Он считает себя непогрешимым и убежден, что сам господь глаголет его устами. Он мужественный человек, слова нет, и в душе его горит пламень, без коего никакие дерзания не осуществимы. Но лукавый помутил его разум, ему недостает проницательности и дальновидности, а без них нельзя довести дело Реформации до победы. Теперь же по наущению диавола он стал столь жестоковыйным, что готов скорей вызвать раскол среди протестантов, чем признать свое заблуждение в толковании святых таинств и принять руку, которую протягивает ему Цвингли.