За свободу

Маркграф со своим штабом расположился в доме Ягтсгеймера, где в свой последний приезд в Ротенбург останавливался император Максимилиан. Это - угловой дом на Дворянской, напротив ратуши. Задней стеной он соприкасается с дворянским танцевальным залом. Выходящий на Рыночную площадь угол его чудесного фасада украшен подвесным балкончиком, под пирамидообразной кровлей которого стоит дева Мария с младенцем на руках.

В этом доме приветствовал маркграфа, как глава внутреннего совета, Эразм фон Муслор и по старинному обычаю поднес ему почетный дар: вино, рыбу и овес. Но нахмуренное чело его высочества не прояснилось. В резких словах он выразил свое неудовольствие магистратом, который оставил без последствий его “покорнейшую просьбу” касательно рыцаря фон Менцингена. Он оборвал пытавшегося возражать ему Эразма фон Муслора и потребовал, чтобы ему были тотчас предъявлены “пытные показания” рыцаря, то есть протокол показаний, данных им под пыткой. Он потребовал также пытные показания доктора Дейчлина и слепого монаха. Затем он приказал составить список зачинщиков бунта в Ротенбурге и его владениях.

Суд и пытки

С гравюры Ганса Буркмайра

- Но помните, господа, что кровь, которую я вынужден ныне пролить, падет на ваши головы. Если бы вы в свое время приняли мою поддержку, которую я предлагал вам неоднократно, мятеж был бы раздавлен в зародыше.

Этими немилостивыми словами он дал понять, что аудиенция окончена.

Его высочество впал в заблуждение, столь обычное для сильных мира сего. Помешать восстанию изнемогавшего под вековым гнетом народа он был так же бессилен, как помешать извержению вулкана. И он забыл, что своей временной победой реакция была обязана не своей силе, но ошибкам своих противников. Немилостивым приемом он не только не смягчил, но еще усилил упорство досточтимых ратсгеров.

Конрад Эбергард поклялся своей честью, что маркграфу не удастся вырвать у них из рук добычу. В своем озлоблении он зашел гораздо дальше своих коллег, ведь его единственный сын был прикован неразрывными цепями к этой опозорившей себя семье. Лишь после тяжелой внутренней борьбы он преодолел искушение внести в проскрипционный список собственного сына, и лишь всеобщему уважению к особе своего отца Макс Эбергард был обязан тому, что не фигурировал в перечне вожаков восстания, представленном городским писцом маркграфу.

Но пером ратсгеров меньше всего водили политические соображения. Они называли имена под влиянием личной вражды и нередко отдавали дань даже россказням и сплетням. И не удивительно, что список, доставленный на следующее утро Томасом Цвейфелем маркграфу, состоял из более чем ста кандидатов на эшафот. Этот длинный перечень открывали имена доктора Дейчлина, командора Христиана, слепого монаха, доктора Карлштадта. Затем следовал Стефан фон Менцинген, члены магистрата Крист Гейнц и Эренфрид Кумпф, а за ними - шестьдесят три горожанина, вся вина которых заключалась в том, что они неодобрительно отзывались об императоре, князьях или магистрате и твердо стояли на стороне крестьян. Из жителей сельских общин было внесено в список тридцать имен - все, какие только пришли в голову досточтимым ратсгерам.

Но рьяные доносчики были вынуждены сплошь и рядом называть своих сограждан не по имени и фамилии, а по кличке или прозвищу. Уж так исстари повелось, что многие из горожан были больше известны по кличке, чем по унаследованным от отцов и нареченным именам. Томас Цвейфель добросовестно скопировал поданные ратсгерами записочки, ничего не изменив, и маркграф читал список вслух, высоко подняв брови: “Ткач при часовне пречистой девы, что живет с Грейсершей. Свояк слепого монаха, каретник. Свояк Иорга Хернера, канатчик. Бородатый ткач, по прозвищу Свистун. Долговязый шапочник, который колотит жену”.

Маркграф с раздражением отшвырнул список и потребовал, чтобы всюду были проставлены фамилии и имена. Но Томас Цвейфель, не побоявшийся перечить самому Трухзесу, не склонился и перед маркграфом.

- Ваше княжеское высочество, - отвечал он ему, - я в точности исполнил свой долг, переписав все имена, сообщенные мне господами из магистрата. Наводить справки не входит в круг моих обязанностей.

Он уперся на своем и таким образом спас многих от неминуемой смерти.

В ночь на субботу 30 июня на Рыночной площади, перед Дворянской питейной, вырос зловещий помост. Рано утром через весь город проехал трубач, и сопровождавший его глашатай объявил во всеуслышанье, чтобы все граждане, под страхом смерти, ровно в семь часов явились на Рыночную площадь. Пришел и Макс Эбергард. Он был готов к худшему. Ему казалось невероятным, чтобы мстительный враг пощадил защитника фон Менцингена и члена комиссии по составлению конституции. Ему только было больно, что он не смог проститься с любимой. Он поднял глаза на ее окна. Они были закрыты ставнями. Зато из других окон и с крыш любопытные женщины, затаив страх, глядели на бледные лица выстроившихся внизу горожан, окруженных кольцом пеших ландскнехтов с пиками наперевес. Появились именитые господа и рыцари. Ганс фон Зиккинген от имени маркграфа обратился к гражданам Ротенбурга с бичующей речью и потребовал, чтобы они вновь присягнули на верность Швабскому союзу.

Многие вздохнули с облегчением, думая, что худшее миновало. Но фон Зиккинген вынул из кармана список осужденных на смерть и приказал, чтобы те, кого он назовет, отошли в сторону. Но так как каждый из граждан считал себя обязанным откликаться только на свое настоящее имя, а многие уже успели бежать, то в сетях осталось всего девятнадцать человек. Среди них вышли из толпы и мастера Фриц Дальк, Иос Шад, Мельхиор Мадер, Лоренц Дим и Ганс Мак - неразлучные друзья как при жизни, так и в смертный час. Другие четверо мастеров, также выданные палачу, не проявили такого мужества. Бросившись на колени перед маркграфом, они молили пощадить их и дать им возможность оправдаться.

Средневековые пытки

С гравюры Ганса Буркмайра

В то время как всеобщее внимание было отвлечено этим происшествием, мясник Фриц Дальк растолкал своими геркулесовыми кулачищами окружавших его ландскнехтов и, увлекая за собой друзей, бросился в образовавшийся проход. Прежде чем наемники успели (а может быть, захотели) опомниться, мастера уже мчались что было духу по Кузнечной улице и, добежав до Кобольцельских ворот, очутились за пределами города. Тех четырех мастеров, что молили о пощаде, маркграф приказал запереть пока что в башню. Таким образом, на площади осталось всего десять жертв, в том числе престарелый ректор латинской школы Вильгельм Бессенмейер и священник Ганс Кумпф, которого притащили из дому больным. Он приходился двоюродным братом почетному бургомистру. Обоим тут же отрубили головы. Их трупы были оставлены на площади до вечера, а потом брошены в общую могилу на бывшем еврейском кладбище.

После этого первого акта кровавой трагедии маркграф отправился в замок. Это было в тот самый день, который магистрат назначил, еще до прихода маркграфа, сельским общинам. Они должны были явиться в замок сдать оружие и присягнуть на верность городу. Крестьяне расположились на переднем дворе замка возле часовни. С виду они казались очень смиренными, но за этим внешним смирением скрывалось озлобление. Об этом говорили взгляды, которые они бросали на ландскнехтов и рейтаров, рывшихся в груде оружия и выбиравших себе что получше. А выбирать было из чего. Но господ ожидало большое разочарование. Когда фон Зиккинген начал читать список зачинщиков бунта и коноводов, оказалось, что все перечисленные сочли за благо не подставлять свою голову под топор. Возиться с единственным из них, у которого не хватило ума скрыться, с неким Гансом Гольмпахом, не было никакого смысла. Его бросили в башню, а остальных привели к присяге и отпустили по домам. На горожан наложили контрибуцию по двадцати гульденов и взыскали ее безо всякого снисхождения.