Крыланы из Шадизара

— Клеуфа, молодая госпожа, берегись магии, — проговорил он. — Я любил твою мать, как собственное дитя, и обожаю тебя. Ты очень красива. Бойся магии. Бойся колдуна, ибо часть его семени — в тебе, моя хорошая…

— Я сделаю все как ты советуешь, — произнесла Клеуфа. — Спи спокойно, старый друг.

И слуга, успокоенный, закрыл глаза и погрузился в вечный сон. И в этом сне он видел светлых богов, прекрасных дев и зеленые деревья, а вдали текла сверкающая река, и он снова был молод и красив. И, улыбаясь нежно и весело, он побежал к этой реке, а молодая госпожа стояла вдали, на темном берегу, и прощально махала ему рукой.

Клеуфа не принимала участия в погребальных обрядах. В конце концов, кем был умерший? Простым слугой. Пусть очень старым, заслуженным и верным, но все же слугой. Все помыслы девушки были заняты другим. Колдун успел отравить ее своим ядом. Она думала о магии, о могуществе, которое дает человеку умение управляться с незримыми духами и волшебными зельями. Если она вернется к Динифию, он обучит ее всему, что знает сам. Он относится к ней как к собственной дочери. Он любит ее. Он откроет ей тайны волшебства, и она познает силу и власть над людьми и демонами.

В один ненастный вечер Клеуфа выбралась из дома, закрыв лицо капюшоном, и, таясь, побежала к дому Динифия. Она совершенно не помнила дороги, но — вот чудо! — ноги сами принесли ее к заветному порогу. Низенькая резная дверь отворилась прежде, чем девушка успела постучать — как будто Динифий знал о ее приближении и ждал у входа.

— Это ты! — проговорил он, хватая ее за руку и втаскивая внутрь. — Хвала всем богам и демонам, ты пришла! Я ждал тебя, красавица, я ждал тебя днем и ночью, я плакал — смотри, следы слез по-прежнему остались на моем лице…

Клеуфа взглянула и ахнула: по смуглому лицу колдуна пролегли длинные беловато-розовые бороздки. Он действительно плакал, и его ядовитые слезы выжгли на коже неизгладимые следы. Заметив изумление и ужас девушки, Динифий горько усмехнулся:

— Теперь ты мне веришь?

Да, она верила ему.

Она верила ему во всем.

И когда он обнял ее и повел в свою опочивальню, Клеуфа доверилась колдуну так, как не доверялась прежде ни одному человеку на земле. Его ласки смущали и обжигали ее, ей хотелось бежать от него и в то же время она понимала, что никогда этого не сделает: жгучие прикосновения темных ладоней вносили в ее душу смятение и странную сладость. Время сделалось тягучим, неопределенным: оно то неслось вскачь, то вдруг растягивалось и каждое мгновение прилипало к губам, как сладкая жирная халва, которую так любили в женских покоях отцовского дома.

Девушка закрывала глаза, и ей казалось, будто она находится в таинственном саду, где поют птицы. Эти птицы трогали ее своими тонкими разноцветными перьями, щекотали ее бедра, прикасались к самым интимным частям ее тела, а затем огромная птица, похожая на грифа, вонзила огромный стальной клюв в ее естество, и пролила ее кровь.

Клеуфа очнулась, когда день был уже в разгаре. Она не понимала, что с ней произошло. Она находилась в каком-то саду, в окружении толстых каменных стен. Здесь не было ни входа, ни входа. Сплошные стены, поднимающиеся высоко в небо. И там, в мутной небесной синеве, горело далекое солнце. Одна из стен отбрасывала тень, и Клеуфа перебралась туда, однако вскоре солнце поднялось в зенит, и тень совершенно пропала. Жар охватил Клеуфу, он сжигал ее тело, и она поняла, что скоро умрет.

Однако шли часы, ничего не происходило, а затем как-то непонятно перед ней оказалось блюдо с водой. Клеуфа приблизила к нему иссохшие губы, и тут блюдо исчезло. Она целовала песок.

Клеуфа села, выпрямилась, огляделась по сторонам. По-прежнему никого и ничего. Она поняла, что скоро умрет.

Спустя бесконечно долгое время появились птицы. Множество птиц, и среди них — гриф с голой шеей и огромным клювом. Воспоминания минувшей ночи пришли на память Клеуфе, и она заметалась по тесному квадрату двора, стремясь скрыться от птиц. Гриф опустился на траву и превратился в мужчину с горбатым носом и смуглым лицом. Он протянул руки к девушке и улыбнулся ей белозубой, ласковой улыбкой.

— Выпей, — прошептал он, протягивая ей кувшин.

Клеуфа схватила сосуд. Он оказался настоящим, и вода в нем была тоже настоящей. Клеуфа пила долго, обливаясь и захлебываясь, она делала короткие перерывы и снова пила… Солнце тем временем скатилось за край стены, и на садик опустилась благословенная прохлада. Колдун наблюдал за ней, ласково щуря глаза. Когда Клеуфа отставила кувшин в сторону, он обнял ее и принялся осторожно снимать с нее одежду.

— Нет, не надо, — бормотала Клеуфа, но руки колдуна делались все более настойчивыми. Когда девушка оттолкнула его, он вдруг рассердился и несколько раз ударил ее. Она заплакала, сидя на траве. Он опустился рядом, сорвал с нее одежду последним быстрым движением и набросился на нее.

Клеуфа не сопротивлялась больше. Она покорилась своей участи. Она поняла вдруг, что полностью находится во власти колдуна, который может делать с ней все, что только захочет.

А он, казалось, наслаждался своей властью над запуганной молодой девушкой. Он то исчезал на несколько дней, и тогда она, страдая от жажды, приникала к странным сосудам, которые то и дело возникали в глухом дворике неизвестно откуда. Странные жидкости утоляли ее жажду и изменяли ее естество. А то колдун возникал перед ней во всей своей красе и ласкал поникшее тело своей пленницы, чтобы затем вдруг обернуться жестоким грифом и начать терзать ее острым птичьим клювом. Он умел гладить и щипать, он дергал ее за волосы, чтобы тут же нежно поцеловать в губы. И все это время не прекращалось действие таинственных чар, призванных преобразить ее природу.

Клеуфа не помнила больше ни своего имени, ни своего происхождения. Она не могла даже вспомнить своего былого тела — это новое ничуть не напоминало старое. Ее вновь приобретенное обличье мало напоминало человеческое. Гладкие перья покрывали кожу, волосы сделались длинными, жесткими и густыми, каких никогда не бывает у людей, лицо вытянулось и заострилось, а рот сделался совершенно крошечным. Но она по-прежнему находила странное удовольствие от того, что предалась в полную власть колдуна. Острую сладость причиняли ей страдания, которые он умел доставлять ей, и волной накатывало наслаждение от его ласк.

Наконец она ощутила, как в ее чреве бьется странное живое существо. Оно обладало собственным бытием и не желало зависеть от Клеуфы. Оно рвалось наружу. Чуть внимательнее прислушавшись к собственной плоти, Клеуфа поняла, что этих живых существ несколько и что они ссорятся и мирятся в ее чреве — словно некие постояльцы, снявшие номер в гостинице.

Это пугало ее. Она хотела поделиться этими наблюдениями со своим господином. Клеуфа никогда прежде не разговаривала с ним. Ни разу после того единственного раза, когда она пыталась сказать ему «нет». Тогда он, кажется, наказал ее. Она не помнила. Но теперь она вдруг поняла, что не может произнести ни слова. Она больше не могла разговаривать. Ее преображенный рот не в силах был исторгнуть ни единого членораздельного звука.

Но Динифий, казалось, понимал все без слов. Он больше не являлся, чтобы терзать ее. Более того, он перенес ее за стену и разместил в прохладных покоях, где было много скользких шелковых покрывал и тяжелые бархатные занавеси. Она все время ела и пила. Она ничем не занималась — только лежала на подушках и отдыхала, а те посторонние существа, что возникли внутри ее естества, вели собственную жизнь и становились все более агрессивными.

* * *

Отец Клеуфы был безутешен. Он нанял лучших сыщиков в Шадизаре, чтобы отыскать свою пропавшую дочь, однако все их усилия ни к чему не привели. Один за другим они возвращались к своему нанимателю и с сокрушенным видом признавались в провале. Дальше всех зашел один из них, нанятый последним. Его звали Канаон. Он сообщил, что девушку, закутанную в плащ, видели возле одной крайне подозрительной таверны. По описанию она подходила, но отец Клеуфы наотрез отказался верить тому, что его дочь могла оказаться в подобном месте.