Дайте нам крылья!

Хьюго, прости меня. Хьюго…

Ночь с ревом взвивается ввысь, небо приближается, звезды мчатся мимо и рушатся в бездну, на один сверкающий миг их выбрасывает над облаком — так высоко, что Пери успевает заметить сияющую дугу — край земли.

И снова падает в черноту.

На предельной скорости.

Триста километров в час. Девяносто метров в секунду.

Оказывается, упасть можно и с крыльями.

Весь мир — сплошной ветер, и ливень, и гром.

Глава двенадцатая

Без вести пропавшие

В глаза мне бьет ослепительный свет, такой яркий, что я щурюсь и смаргиваю слезы. Расплывчато колышется зеленое марево. Затем словно невидимая рука поворачивает винт фокусировки, и я вижу поляну посреди зеленого леса, залитую солнечным светом и усеянную белыми цветами. Лили протягивает мне бокал вина, берет за руку и мы идем вдвоем по тропинке в чащу леса. Все прекрасно, но в солнечном сиянии моего безмятежного счастья темнеет пятнышко тревоги. Я что-то позабыл, что-то очень важное. Лили указывает вверх и я смотрю в небо. У нас над головой кружат два орла. Впервые вижу живых орлов, да еще так близко, и меня переполняет восторг. Они плавно помавают крыльями и парят на ветру, и я вижу, что кончики крыльев у них бахромчатые, и крупные маховые перья напоминают человеческие пальцы. Мы идем с Лили по тропинке и уже вступаем под сень деревьев, как вдруг путь нам преграждает изгородь из колючей проволоки. Лили шла впереди меня, но, едва завидев изгородь, она обратилась в бегство, и я уже готов пуститься за ней вдогонку, однако оглядываюсь и краем глаза замечаю нечто темное, большое, запутавшееся в проволоке. Подхожу ближе. Это один из тех двух орлов, он распят вниз головой и крылья его приколочены к ограде. Земля уходит у меня из-под ног, потому что вместо орлиной головы я вижу белый лунный диск. Но крылья у орла еще слабо подергиваются. Я отворачиваюсь, я не хочу всматриваться в луну, я знаю, что увижу вместо луны, если присмотрюсь. Шею у меня сводит судорогой, мышцы немеют, и все-таки я против своей воли поворачиваю голову. Белая луна — это лицо Тома. И тогда я просыпаюсь.

Уже наступил четверг, правда, еше только два часа ночи. Хотя я и привык мало спать, но даже для меня это недосып. Первым делом хватаюсь за инфокарту. Ничего нового, я уже раз двести проверил экран, прежде чем уснуть, — сигнал потерян. Я твердил себе, мол, беспокоиться не о чем, может, Пери еще вернется. Однако меня терзал неотступный утробный ужас, рвался изнутри, словно зверь из капкана. Хьюго никак не мог потерять маячок, я прикрепил его надежно, и, похоже, события пошли наихудшим путем: с Пери и Хьюго приключилась какая-то беда. А виноват в ней я. Именно я и никто другой, потому что я отправился на Окраины, меня выслеживал Хищник и я навел его на Пери!

Теперь даже задремать и то не было никакой надежды. Я не мог спать и лежал, таращась в темноту, терзаясь от рези в глазах, усилием воли запрещая себе даже прикасаться к инфокарте — чтобы не проверять ежесекундно, есть ли сигнал. И от Уилсона тоже никаких весточек, ни гу-гу. А ведь ему уже пора бы со мной связаться. Ау, отшельник, что стряслось?

Хуже, чем бессонница и тревога в два часа ночи, — только бессонница и тревога в три часа ночи, а время неумолимо ползло к трем. В четыре, по крайней мере, можно сказать себе «да я просто встал пораньше» и встать. Но в три часа совершенно невозможно притвориться, что ты ранняя пташка. В три часа ночи ты лежишь, словно одинокий путник в пустыне, словно рыба, выброшенная на берег, хватаешь ртом воздух, мучаешься от неотвязных мыслей о том, как страшно жить, и понимаешь — уцелеть, не спятить, жить дальше удастся только если отбросишь эти мысли.

Я поморгал. В глаза будто песку насыпали, спину ломило. Лучше не думать о прочих немощах, которые еще готовит мне возраст. Тома рядом не было, и его отсутствие саднило, как застарелая рана. Я растравлял себе душу, припоминая все промахи, которые накопились на моем счету за годы отцовства. Тут было все, что обыкновенно мучает родителей. Я считал себя плохим отцом, потому что уделял Тому мало внимания и ласки — так мне казалось. И ежедневно совершал какие-то мелкие предательства, без которых не обходится и в самой любящей семье. И еше потому, что иногда ругал его, а резкое слово все равно что удар по детской щеке. Но больше всего я корил себя за вечную спешку и раздражительность. За то, что не ценил неиссякаемую любовь Тома. У меня не хватало времени и терпения просто побыть рядом с ним подольше, просто посидеть рядом, любуясь совершенством его личика, изгибом ресниц, разрезом зеленых глаз. Я всегда куда-то спешил, я всегда был слишком взрослым, слишком занятым, работал, готовил, читал, делал что-нибудь еще. А просто побыть с Томом мне было некогда. Да, сейчас я ему нужен, необходим, сейчас я ему лучший друг, а что будет потом? Когда он подрастет, ему станет не до меня, мы поменяемся ролями. Я уже сейчас твердо знаю, что именно так оно и будет, я еще способен что-то изменить, пока не слишком поздно, но мне все равно некогда — не найти времени, чтобы наобщаться с ним вдосталь, про запас.

Я не выдержал, зажег лампу у постели и вытащил из тумбочки записочки Пери для Хьюго. Эти клочки я уже зачитал чуть ли не до дыр, тщетно ища в них ключ к разгадке.

Милый мой Хьюго,

Самой первой и любимой твоей игрушкой был попугай — красно-синий, с гибкими лапами. Ты засовывал их себе в рот. Попугая можно было тискать или трясти и тогда он или шуршал как бумага или звенел колокольчиком. Я пишу это, потому что хочу напомнить тебе, пока мы не забыли. Пока я сама не забыла.

Отложив записки, я погасил свет. Перевернул подушку, прижался лицом к прохладной поверхности. Лоб горел. В считанные минуты подушка снова накалилась. Я стукнул по ней кулаком и со стоном лег на бок.

А когда проснулся снова, была уже половина пятого. Я лежал и припоминал параграф закона, который недавно перечитывал. Закон о защите прав летателей и бескрылых — в равной мере. Согласно этому закону, запрещалось строительство любых зданий и сооружений, которые недоступны для бескрылых. Таких, которые ставят бескрылых в положение ущербных и требуют особых приспособлений, чтобы попасть внутрь. Закон этот устаревал и терял силу прямо на глазах, он растворялся, словно крупинка соли, брошенная в океан, а океанские волны уже захлестывали нас с головой. Будущее надвигалось неумолимо.

«…Летатели не уживаются с бескрылыми: у нас клаустрофобия, у них головокружение», — вспомнились мне слова Чешира.

Поверх этого голоса у меня в голове наслоился другой, голос Хенрика, суховатый и размеренный. Говорил он то же, что и всегда за работой: «Если на твоей стороне только закон, а больше никакой поддержки, значит, приятель, ты крепко влип».

В пять утра я сдался, встал и вывел Плюша на прогулку. Пробежек мы больше не устраивали: львы не любители бегать. Да и когда-то травмированное правое колено упорно ныло, что к пробежке не готово. Поэтому мы с Плюшем часа два прогуливались по тихим улочкам неподалеку от дома. Мимо скользили женщины, которые спозаранку торопились в храмы со своими подношениями. На ходу я напряженно размышлял: «Может, позвонить Хенрику прямо сейчас?» Передо мной встал мучительный, неразрешимый выбор. Положим, я передам дело полиции, а вдруг Пери все-таки объявится в условленное время? Тогда все пойдет прахом, и не только для меня — для нее тоже. Чешир будет в ярости, а ведь, возможно, скрытничая, утаивая истину, он пытался защитить не только себя, но и Пери. Но с другой стороны, если сигнал пропал и это значит, что Пери с Хьюго в беде, тянуть нельзя — надо бежать в полицию, а то я потом себе никогда не прощу.